Наталья Горская - Благодать
Когда же Иван Ильич выяснил, что его домашний любимец кот Гаврила тоже носит имя евр-происхождения, то он громко захохотал.
– Гражданин, Вам плохо?
– А? Что? – от неожиданности Иван Ильич даже выронил книгу из рук.
– Вы хорошо себя чувствуете? – рядом стояла та же девушка и немного растерянно глядела на него.
– А с чего Вы взяли, что я должен себя плохо чувствовать? – вдруг неожиданно для самого себя, повысил голос Иван Ильич.
– Я просто хотела… там, то есть тут, – совсем растерялась девушка. – В соседнем зале есть научные работы по антропонимике.
– Да кому нужны ваши труды? Да плевать я на них хотел! Кому могут быть нужны все эти ваши труды? – вдруг, опять-таки совершенно неожиданно для самого себя, заорал Иван Ильич. – Печатают всякую херню, а народ должен читать и переживать!
– Да… Вы… Вы ничего не должны читать, если не хотите…
– Здесь нет ни одной умной книги, ни одного русского автора! – брызгал слюной Иван Ильич. – Вот этот Бэ Хигир, Борис, так называемый! Кто он такой, какое право он имеет писать о русских именах?! – и с этими словами он разорвал небольшую книжицу пополам: – И-эх!
У девушки трогательно задрожал подбородок, глаза наполнились слезами, и она воскликнула голосом обиженного ребёнка:
– Лариса Николаевна! Тут покупатель книгу порва-а-ал! Пья-а-аный!
Откуда-то вынырнула дама с решительным лицом, надо полагать, та самая Лариса Николаевна, и Иван Ильич понял, что влип в нехорошую историю.
– Гражданин! Здесь книжный магазин, а не кабак! – атаковала Лариса Николаевна. – Вот в кабаке и будешь себя так вести, там тебе самое место, алкаш!.. Леночка, вызывай охрану!
Потом Иван Ильич опять что-то кричал, что-то про авитаминоз и заговор жидомасонов, но его никто не слушал. Пришёл милиционер, что-то долго писал, потом Иван Ильич трясущимися руками заплатил сорок пять рублей за порванную книгу, подписал какую-то бумагу об административном взыскании за хулиганство, и, наконец, оказавшись на улице, рухнул без чувств, как подкошенный. В момент падения его измученному сознанию показалось, что на витрине магазина от обложки макета большой книги отделился мужчина с редеющими локонами и в одежде XVI века, прошёл сквозь стекло и, склонившись над Иваном Ильичом, произнёс на безупречном английском:
– What’s in a name? Tat which we call a rose by any other name would smell as sweet.[1]
– Ты кто? Ху а ю? – спросил Иван Ильич, теряя сознание.
– «Хуаю, хуаю», – передразнил незнакомец по-русски. – Хоть горшком назови, только в печку не ставь… Ай’м Роджер Мэннерс, граф Рэтленд. А может быть, и не он…
* * *Очнулся Иван Ильич оттого, что кто-то ласково гладил его по голове. «Мама», – подумал он и открыл глаза. Но это была не мама, а жена Аннушка, а мама Ивана Ильича умерла в прошлом году.
– Ваня, что с тобой случилось? Я не верю: тебя с кем-то спутали. Ты не мог так поступить, – запричитала жена.
Кот Гаврила, как всегда при пробуждении хозяина, радостно замурлыкал, но встретив ледяной взгляд Ивана Ильича, немного опешил, а потом и вовсе ушёл на подоконник. Иван Ильич повернулся на другой бок.
– Дай мне немного поспать, – сказал он жене.
– Да-да, конечно. Врач сказал, что это от переутомления. Это ничего. Я вот тут купила тебе витаминчики, таблеточки…
«Надоела ты мне, – подумал Иван Ильич. – Всё чего-то со мной сюсюкаешься, как с младенцем. Я здоровый мужик, а ты со мной всю жизнь, как с инвалидом».
– Вот я сейчас ещё в магазин сбегаю, и весь вечер буду рядом.
«О Господи, за что?»
Он сделал вид, что спит, чтобы жена ушла. Потом, когда щёлкнул замок на входной двери, повернулся на подушке и начал складывать в общую картину события прошедшего дня. Картина оказалась неутешительная.
«Скандал в книжном магазине наверняка до работы дойдёт, если уже не дошёл, – размышлял Иван Ильич. – И чего я так распоясался, ну что такого ужасного произошло: ведь так недолго и в психушку угодить. Нет, надо решительно взять себя в руки, надо взять абонемент в бассейн: говорят, плавание укрепляет нервную систему. Вот со следующей зарплаты куплю себе абонемент».
Иван Ильич потянулся, сладко зевнул и заснул сном младенца.
И опять приснился ему странный и даже страшный сон, ещё хуже предыдущего: будто он в огромном зале то ли библиотеки, то ли книжного магазина, где над ним возвышаются высоченные стеллажи с книгами, и какую книгу он не откроет, везде написано: «Иван – евр., Илья – евр., Семён – евр.». И Иван Ильич всё вымарывает и вымарывает эти «евр.» и на их место вписывает «рус., рус., рус.». А книг не становится меньше, и вот уже сил совсем не осталось. Он перебирает эти огромные горы книг, смотрит на последний лист каждой книги, где указан тираж и видит огромные числа: 8000 экз., 40000 экз., 250000 экз. И вдруг выходит Леночка-консультант и говорит о том, что в соседнем зале есть ещё книги по интересующей его тематике. А сзади подходит Лариса Николаевна и дышит в самое ухо жарким шёпотом, что это ещё не все книги, что ещё на складе в пять раз больше, чем здесь. Иван Ильич начинает плакать в голос. Он ищет по карманам спички, чтобы сжечь все эти книги, чтобы никто никогда не смог узнать, что его имя еврейского происхождения. И тут он вспомнил, что не курит, поэтому у него нет спичек. И тогда он начинает крушить все эти полки с диким звериным рёвом: «Что в имени тебе моём?..».
– Ваня, Ванечка! Господи, да что ж такое! Я сейчас врача вызову…
«Это сон был. Как хорошо, что это сон, – первое, что подумал Иван Ильич, когда очнулся. – Что ж хорошего: мне надо не во сне, а наяву… Чего тебе надо наяву? Ты опять с милицией хочешь встретиться? Дур-р-рак! Сказал же: взять себя в ру к и».
Иван Ильич встал, вышел в прихожую, где жена пыталась дозвониться до врача, и нажал на рычаг телефона.
– Анечка, не надо врача, всё нормально, – ласково сказал он и прижал жену к себе. – Прости меня, что я тебя напугал. Нервы ни к чёрту стали… Всё будет хорошо. Всё пройдёт и будет хорошо.
Но странный и страшный сон не покидал Ивана Ильича. Он бесцеремонно врывался в его измученную душу каждую ночь. Анна Михайловна не знала, что делать: Иван Ильич съел уже целую упаковку витаминов и ещё кучу разных лекарств, но всё тщетно. Надо отдать ему должное, что он изо всех сил крепился и скрывал свои душевные муки. На его лице теперь, казалось навсегда, застыло выражение какого-то невыносимого страдания, и ему иногда казалось, что если бы выяснилось, что он неизлечимо болен какой-нибудь страшной болезнью, то он страдал бы меньше, чем сейчас, потому что по его мнению было лучше умереть, чем жить после такого ужасного открытия. Ему даже казалось, что он был бы несказанно счастлив, если бы вдруг выяснилось, что его зовут не Иван Ильич, а, скажем, как в одном маленьком чеховском рассказике артиста театров звали Женский Дифтерит Алексеич. Или пусть даже он носил бы вовсе такое невозможное имя, какие так едко придумывал для своих многочисленных героев Александр Островский. Перспектива именоваться как-нибудь типа Отёл Федулыч, Истукарий Стоеросович, Тигрий Львович или Уар Лупыч не так расстроила бы его теперь, когда он узнал такое о своём «нерусском» имени.
Он вспомнил, что в русской литературе есть герои и с его именем, и вот с ними почему-то случаются не самые приятные истории: то скверный анекдот выйдет, то хождение по мукам выпадет вместо нормальной жизни, а то и ещё чего похлеще, вплоть до летального исхода – бр-р! И ещё он вспомнил, как смеялся с женой, когда их старший сын по прочтении «Шинели» Гоголя написал в школьном сочинении, что у человека с именем Акакий Акакиевич Башмачкин не могло быть никакой иной судьбы, потому что невозможно себе представить счастливого и успешного человека с таким «плаксивым и хилым» именем. Он даже согласился бы сейчас принять на себя крест беззлобного маленького чиновника, «затюканного бездушной государственной машиной царской России», чем так страдать.
Может, сменить имя, мучился он, но тут же представлял себе удивление многочисленных друзей и знакомых – ведь в самом деле не поймут. А самое отвратительное было то, что окружающие часто замечали это его страдание и, что ещё хуже, участливо интересовались, могут ли они хоть чем-нибудь помочь Ивану Ильичу. И вот это доводило его до крайнего бешенства, так что многие коллеги по работе стали его сторониться. Но Ивана Ильича теперь это мало беспокоило: ему не было скучно без прежних друзей, без того безобидного трёпа с ними, как это было раньше. В нём словно появился ещё один человек, который повадился постоянно с ним разговаривать:
«В бассейн пойдёшь, говоришь? Ну-ну, ну-ну… Нервишки, говоришь, расшалились. Ну-ну, Иоанн – благодать Божия. Да пойми ты, дурья башка, что речь идёт о всемирном заговоре. И ведь миллионы русских людей ходят и даже не догадываются о таком ужасном положении вещей. Твоя миссия – довести до их сведения…»
