Виктор Дьяков - Бумеранг
– У нас наверное на всей улице нет ни одного цветного телевизора, даже у самых богатых, кладовщика и начальника ОРСа… А квартиры… нет ни у кого нет таких квартир, даже у райкомовского начальства… – задумчиво, себе под нос бубнил Михаил Израилевич.
– Папа, я начальник небольшой, но меня очень ценят и потому квартиру выделили какую положено, три комнаты нам положено как семье с двумя разнополыми детьми, и еще одну как доктору наук под кабинет… Понимаешь? Ну Софа, конечно, этот кабинет у меня отобрала и сделала вот гостиную. Так вот и живем, одна комната у дочери, вторая у сына, спальня и гостиная. Так что никаких излишеств. Не пойму, чему ты так удивляешься, – пожал плечами Лев Михайлович.
– Да-да… по комнате на детей… отдельная спальня и гостиная… Так я жил только в детстве… Хотя нет, у твоего дедушки как ты знаешь было два сына и две дочери и у нас в доме было две детских, для мальчиков, и для девочек. Но без центрального отопления и горячей воды… Но все это было, сам понимаешь, очень давно, до революции. А сейчас… сейчас так как ты живут только очень большие начальники, не ниже секретаря райкома, – все никак не мог уразуметь жилищные условия сына старик, проживший всю свою взрослую жизнь в небольшом частном доме с печкой и огородом.
Однако Лев Михайлович уже почти десять лет жил в этой квартире, привык и воспринимал ее как само-собой разумеющееся. Он как-то успел позабыть и условия своей жизни в детстве, в Суроже, потом ленинградскую студенческую общагу, потом аспирантскую, тесноту МНС-ных и СНС-ных квартир-малогабариток. Он не то чтобы забыл напрочь, он об этом уже давно не думал, его голова целиком и полностью была занята другим. У Михаила Израилевича, условия жизни сына вызвали не только удивление, но и гордость – никто из его племянников и племянниц детей его братьев и сестер так не жили. Кем бы они ни были: товароведами, портными, директорами магазинов, женами завхозов и артистов… Большинство из них имели деньги, машины, дачи… но такой квартиры не имел никто. Старик с вожделением думал о том, как он вернется в Сурож, пойдет в гости к еще живым братьям и сестре, посетит тех племянников, что остались жить на родине и гордо всем им поведает, как хорошо устроил свою жизнь его сын – объяснимое удовольствие, одно из немногих, что доступно пожилым людям.
Когда встречаются после долгой разлуки русские отец с сыном, они обязательно сядут за стол и разговаривают под водку с огурчиком… У евреев не так, разговоры такого рода, как правило происходят на трезвую голову.
– Лева, сынок, ты не представляешь как я рад, что ты все-таки живешь как человек. Мне почему-то все время казалось, что ты никогда не будешь иметь приличного жилья и хорошо кушать. Извини, Лева, но ты всегда очень несерьезно относился к материальной стороне жизни. Я потому и так настаивал на твоей женитьбе на Софочке. Да, она не очень умна, хоть и училась всегда на отлично, но она очень, очень трезвомыслящая, хозяйственная и у нее твердый характер. Я это еще тогда, когда она девочкой была заметил. Ну и потом, я же с ее родителями работал вместе. Потому мне вдвойне радостно, что я не ошибся и не сделал тебе плохо, посоветовав взять в жены именно ее. Ведь вся эта обстановка, домашний уют… это ведь она, верно? – Михаил Израилевич спрашивал с надеждой, что он хоть как-то содействовал жизненным успехам сына.
Лев Михайлович понимал состояние отца, его мучения с тех давних пор, когда он буквально заставил жениться сына на дочери своих коллег, таких же как он школьных учителей. Он переживал по этому поводу вот уже шестнадцать лет.
– Папа, я благодарен тебе. Софа прекрасная хозяйка и мать и с ней я могу спокойно, ни на что не отвлекаясь, заниматься научной работой. И не кори себя пожалуйста, сам я бы вряд ли нашел себе такую жену, – дипломатично ответил Лев Михайлович.
– Спасибо тебе за твои слова сынок… Я очень, очень боялся, что ты на меня в обиде… И еще… Я давно хотел тебе во всем этом признаться, но как-то не мог решиться, сначала считал тебя недостаточно взрослым, потом твоя мать была против…
Михаил Израилевич подошел к окну и поглядел сквозь тюль на ровный дворик обступленный стационарными пяти и девятиэтажками. Когда он приехал вроде бы уже наступила весна, но буквально за один день погода резко изменилась, подул северный ветер с Арктики, нахлынули низкие тучи низвергая холодный дождь, грозящий перейти в снег.
– И все-таки холодно здесь у вас. Помнишь, у нас в Суроже уже грядки в это время начинают копать, а тут… – старик вздохнул и словно окончательно приняв какое-то важное решение, заговорил твердо, как многие годы говорил, объясняя урок у классной доски. – Я ведь не только потому, что с родителями Софочки хотел породниться так на тебя давил, когда ты приехал после окончания аспирантуры и сообщил, что получил направление. Я, как и мать, очень хотел увидеть внуков еще при своей жизни. А у тебя тогда даже и девушки никакой не было. Ты был весь в учебе, так же как сейчас в работе, ни о чем больше и не думал. А Софа, она кроме всех тех качеств еврейской девушки из хорошей семьи имела и имеет еще одно, она не по-еврейски красиво, просто замечательно сложена. А я, вернее мы с матерью, хотели не просто внуков, а красивых внуков… И вот, что я вижу, ни твой сын, ни твоя дочь внешне не пошли в нее, в их породу, они пошли в нашу… и я… я еще почему-то и поэтому чувствовал себя виноватым… Но раз ты счастлив с Софой, то я… я… спасибо тебе, ты снял камень с моей души, – старик не мог сдержать слезу.
– Папа, папа… ну зачем ты так долго все это в себе держал? Давно бы все вот так обсудили и не мучался бы… И мама, она ведь получается и умерла с этим… Ну не знаю, как так можно, – недоумевал Лев Михайлович.
– Когда ты приезжал к нам с семьей в отпуска, мне казалось, что у вас в отношениях не все в порядке. Извини, но я не верил, что вы здесь так хорошо живете. Но сейчас… сейчас я по настоящему успокоился и рад за тебя. Жаль, что мать так ни разу у вас не побывала, не порадовалась, она бы…
– Папа! – перебил отца Лев Михайлович, – Не все можно измерить материальным достатком. Но если ты так считаешь, то пусть. И насчет Софы, да она очень много сделала, чтобы создать из этой квартиры уютное жилье. Но не забывай, что квартиру эту дали не ей, а мне, и как бы по твоему я не был непрактичен, но я не рядовой сотрудник, я ученый, которого очень ценят. Ты вот квартирой все восхищаешься, а еще не разу не спросил, сколько я зарабатываю. Я даже догадываюсь почему, боишься расстроиться, потому что уверен, сыновья и зятья твоих братьев и сестер в своих магазинах и на складах имеют больше меня. Так вот, со всеми секретными, сибирскими и докторскими добавками, плюс премиальные мой оклад в среднем около четырехсот пятидесяти рублей в месяц. Причем эти деньги я имею вполне на законных основаниях и не трясусь от страха перед ОБХСС, как некоторые из моих двоюродных братьев. Понимаешь, четыреста пятьдесят чистыми, а Софа получает всего сто шестьдесят. Почти все эти продукты, что ты видишь на нашем столе, их же в свободной продаже нет, это куплено в нашем закрытом институтском магазине. Понимаешь, как бы ни был я непрактичен, семью содержу, кормлю прежде всего я!
– Лева, сынок… Ну почему ты так обижаешься? Я не умаляю твоих достоинств, я же всегда верил в твой талант. Но я все время так боялся, что ты не сможешь… как бы это сказать… извлечь из своего таланта хоть какую-то выгоду, реальную пользу для своей семьи. Ведь с одаренными людьми так нередко случается, – несколько растерянно оправдывался Михаил Израилевич.
– Ну, а что касается твоих внуков… Почему ты так переживаешь, что они не красивы, не унаследовали Софину внешность, а пошли в нашу породу? Я вообще не вижу никакой причины для пессимизма по этому поводу. Илья и Фира, они хорошо учатся. Вспомни, как ты не раз говорил, что житейский ум это основное качество для любой женщины. А Фира именно такая. И потом я вообще не пойму, откуда у тебя это блажь, иметь именно красивых внуков. Помнишь, как сам меня учил, наш народ самый старый на планете, оттого в нашей среде довольно часто встречаются внешне ущербные и мужчины и женщины. Так чего же ты ждешь от своих внуков? Твои внуки евреи, они и выглядят как евреи, – уверенно полемизировал с отцом Лев Михайлович…
Вообще-то Лев Михайлович был чрезмерно рад, что наконец-то они с отцом могли вот так наедине безо всяких ограничений поговорить друг с другом. Последний раз они так разговаривали «по душам» когда Лева еще в школу ходил. Потом как-то все не получалось. За столь продолжительный срок и у отца и у сына скопилось много такого, что они не могли высказать никому, ни дома, ни на работе. Михаил Израилевич, так же как и сын был по жизни человеком очень одиноким, и хоть ставший всего лишь школьным учителем, но всю жизнь он как истый еврей ее, эту жизнь, внимательно наблюдал, анализировал и «собирал факты», и, конечно, делал свои собственные выводы. Эти выводы он тоже мог поведать только сыну. Ровесник века, в молодости он сумел выжить в революцию, в годы всевозможных чисток, и в тридцатые, и в сороковые и в пятидесятые избежал репрессий, по состоянию здоровья избежал и фронта. В те годы поговорка «молчание – золото», звучала несколько иначе, «молчание – жизнь». Но вечно молчать невозможно, и Михаил Израилевич уже давно жаждал поделиться своим «богатством» с сыном.
