Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..
Удар тока разом прекратил все её попытки выпростаться из захлестнувшей упряжи.
Светка – лошадь армейская, участвовала в боевых действиях. Осколком снаряда в один из боёв ей распахало брюшную полость. Война, сука подлая, кого угодно достанет…
Командир хотел было отдать Светку солдатам на мясо, но полковой ветеринар документ на реализацию конины подписывать не стал, уговорил командира, и большой, как кривое шило, иглой, вправив внутренности, заштопал у Светки края брюшины. А через день она уже сама на ноги встала. Только теперь при любом выстреле, даже из ракетницы, падала на все четыре ноги и безумно кричала, вывернув страшные белки глаз наружу. Какая тут война?
Вот так и попала к нам в колхоз боевая подруга Светка. Списали контуженую лошадь на гражданку. А тут – гроза. Гром над ухом. На этот раз гроза сухой оказалась, дождя так и не дождались.
Директора тоже оглушило, но он на своих ногах добрался до дому, а Светку во рву озверевшие собаки потом на клочки порвали.
Юхан сам не свой ходил. Грыз на пальцах ногти, загнанным зверёнышем на директора-выдвиженца посматривал, всё к голенищу тянулся, где у него финка покоилась. Потянется, бывало, вытащит эту узконосую щучку и всаживает по рукоять в землю, и всаживает.
На оставшихся лошадей теперь стал своё зло срывать: чуть что – матерится по-чёрному и за кнут берётся. А раньше кнут только для острастки поднимал.
Однажды он перевозил с бабами на склад со станции удобрение. Дождь, грязь, Дорога раскисла. Мешки тяжёлые, неподъёмные, лошадь за день устала, а тут тот самый ров, где Светкины кости мокнут.
Лошадь в упряжи, как в удавке, шею тянет, а ноги в грязи на выезде из лога разъезжаются. Никак подъём не осилит. Юхан её кнутом стегает, а она только кожей подёргивает и ногами вхолостую перебирает.
Телега – по осям в трясине! Юхан матерится во всех ипостасях. Бабы, кто с ним рядом был, уши затыкают. На что привычные к таким делам, а и то не выдерживают.
Юхан тянет лошадь за уздцы, а она ни в какую. Он – стегать её по морде. Бесполезно! Мишка от отчаяния возьми и впейся зубами ей в губу. Лошадь шарахнулась назад, оглобли пополам, а губа у лошади вся в крови провисла. Прокусил Юхан со зла губу своей помощнице. Такая, видно, злость у него накопилась за всю его короткую и такую неласковую жизнь, что осталось только зубы сжать…
А тут к нам в село, как на грех, цыгане понаехали. Говорливые, цветистые все, как луг по весне. Палатки, кое-как латанные-перелатанные, на той стороне, где буграми земля горбится, поставили, и хозяйничать начали. Много палаток. Целый табор. Село большое – кому крышу починить, кому посуду-вёдра паять, кому таганы да ухваты ковать. Побирались тоже… Но жили.
Каждую весну наезжали, гостились почти что до первых морозов, а потом исчезали неизвестно куда.
За нашей небольшой речкой с гордым названием Большой Ломовис такой заливной луг был: уйдёт полая вода в берега, а в бочажках, где карасиная молодь задыхаться начнёт, вдруг на толстеньких ножках цветы любопытные поднимутся. Цветы яркие, а долго не живут. Нарвёшь от безделья букет, последний цветок вставишь, а уж букета и нет, весь распался, цветы головками вниз поникли, свяли, как сиротки какие…
Юхан пристрастился к цыганским коням. Хорошие кони. Гладкие. Холки замшевые, так и просятся погладить. Но чужих, очень уж любопытных, к себе не подпускали. Паслись вольные, не стреноженные. Головами кивали, словно молча разговаривали о чём-то.
Чужих не подпускали, но от Мишки Юхана не шарахались. Подойдёт, бывало, Юхан на цыпочках, протянет сбережённый сладенький кусочек сахарку, глядишь, и потянется какая-нибудь лошадка к Мишкиной ладони.
Цыгане Юхана от себя не гнали – мальчишка, что с него возьмёшь? Хоть и матерится по-чёрному, но свой: лошадей любит, в рубахе порванной, грязной, с лицом загорелым и обветренным, в сапогах кожаных. Цыган, да и только! Пусть поиграет, побалуется…
Мы от зависти только языками цокали: надо же, как везёт Юхану!
Хотя тот был гораздо старше нас, но все мы считали его своим сверстником.
Одна крутогривая коняга так полюбила Юхана, что, когда он к ней подходил, опускалась перед ним на передние ноги, приглашая мальчишку покататься верхом. И Юхану цыгане позволяли проскакать туда-сюда у подножья «бугров», этих бондарских гор, изрезанных вдоль и поперёк оврагами, заросшими всякой всячиной. Горы невысокие, метров тридцать-пятьдесят, и тянутся вдоль села на той стороне реки на многие километры. Геологи когда-то обнаружили в них богатые залежи редкого металла циркония, но разработку почему-то потом свернули. Говорят – радиоактивность большая.
В середине лета цыганский табор справлял свадьбу. Молодые венчались в нашей церкви, которая уже была открыта для богомольцев нашего района и красила издавна своим звёздным куполом старинное степное село.
Свадьба проходила шумно, но без мордобития, как испокон водится у нас, русских.
Мы – бондарские мальчишки, сплошная безотцовщина, шмыгая носами, с завистью смотрели на большие прокопчённые котлы возле шатров, в которых вываривались в молоке большие куски мяса. Мы всё удивлялись: разве можно варить мясо в молоке? Всё это и по отдельности вкусно. Зачем мешать полезное с приятным?
Стоял тёплый вечер. Вокруг большого костра сидели бородатые люди, и пили красное непонятное для нас вино. Куда бы ни шло, если б водка или самогон, а здесь бабья кислятина!
Цыгане шумели, хлопали ладонями по пыльным хромовым сапогам, что-то кричали друг другу в лицо, и снова пили вино. Женщины большими рогатыми вилками вынимали мясо, наливали в оловянные плошки горячий из молока бульон и подавали туда, в круг.
В стороне от палатки, от шумного веселья вокруг костра, стояла большая повозка с поднятыми вверх оглоблями и крытая наподобие балдахина цветастой яркой материей, или то были просто цыганские шали, а может, и юбки.
Мне тогда показалось, что цыгане после стирки развесили на оглобли сушить свои одежды и ковры.
Дети, много детей совсем никакого возраста и чуть постарше, ползали, шмыгали между ног взрослых, а кто-то отбивал коронный цыганский перепляс, суча босыми пятками и выбивая пыль из-под ног.
Из палатки-шатра доносился слабый плачущий голос скрипки, но он тонул в общем невообразимом шуме, и был почти не слышен.
Невесту я не припомню. Цыганки все на одно лицо, в больших бесчисленных юбках, и в памяти у меня не остались. Помню только молодого цыгана, чуть постарше Юхана, наверное, жениха, к которому многие тянули руки и тоже хлопали его по голенищам чистых лакированных сапог. Чуб цыгана свисал чёрной тяжёлой волной над правым виском и нет-нет, да и застилал ему один глаз. Тогда цыган вскидывал голову, густая прядь волос откидывалась назад, и он становился, похож на молодого коня с длинной гривой, разом поднятого на задние ноги.
Юхана среди нас не было. Не было его и у цыган.
Мы, потоптавшись вокруг и около, почёсывая цыпки на ногах, перешли по мелководью речку и, как горох из горсти, рассыпались по домам.
А ночью была гроза. Ураганный ветер, ломая хрупкие ветви осокоря над нашим домом, царапал крышу, стучал деревянными молотками по окнам, завывал в трубе истошно и страшно.
Огромный высверк молнии, длящийся одно мгновение, навсегда отпечатал в моём мозгу то скудное пространство избы, где я, превратившись в маленький сгусток плоти, страстно молил Бога на своём детском языке, чтобы нашу семью обошли несчастья, и беды. И конца моим молитвам не было…
Та грозовая ночь тогда наотмашь снесла крышу нашего дома, и долгое лето отец чинил и выкраивал из скомканного железа новую, застилая от дождя потолок всем, что попадало под руку.
Та гроза осталась в моей памяти ещё и потому, что поутру из-за речки, со стороны «бугров» долго слышался раздирающий душу вопль цыган и их беспорядочное движение. Цыгане выли так громко, что берег обсыпали наши сельчане в попытке узнать – что же случилось? Но цыгане на крики наших женщин не обращали никакого внимания, собирая свой нехитрый скарб в большие крылатые повозки.
Табор снялся весь и одновременно, оставив после себя только кучи недогоревших костров и ничего больше.
А перед тем, ночью, как потом рассказывали, случилось вот что: Юхан, обидевшись, что не удалось увести его любимую цыганскую красавицу-лошадь, затаил в своём очерствевшем сердце страшное.
На одном из отрогов «бугра», на вершине, как раз напротив шатра, где проходила весёлая цыганская свадьба, с давних пор лежало огромное, более полутора метров, колесо от старого, ещё тридцатых годов, колёсного трактора неизвестной марки.
Колесо по ободу было увенчано стальными, в ладонь шириной, острыми шипами, весило не менее центнера и наглухо вросло в землю.
