Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости
Где-то далеко-далеко в городе гукнул локомотив, а над морем снова летел самолет, и его бортовые огни двигались в черной синеве живыми точками.
Луна отсвечивала на зеленой бутылке, в которой оставалось уже на донышке, на банке с родниковой водой, на белых мертвых боках полиэтиленовой канистры.
Отца и мать мою едва льЗастанешь ты в живых…
В тишине лишь ветер шевелил листьями, да редко-редко турчала на канаве последняя неуснувшая лягушка.
Соседка есть у них одна…Как вспомнишь, как давноРасстались!.. Обо мне онаНе спросит… все равноТы расскажи всю правду ей,Пустого сердца не жалей;Пускай она поплачет…Ей ничего не значит!
Али плакал, слезы катились из его маленьких заплывших глаз, и он не стыдился их, не вытирал. Горячая волна участия поднялась и в груди Георгия, он тоже заплакал и крепко обнял огромные плечи Али. Георгий был благодарен ему за искреннее внимание, за чуткость, за то, что в кои-то веки удалось поговорить с человеком. С мамой они видятся редко, дома говорить не с кем, а на работе он весь словно в чешуе, в словах – «процент», «вопрос», «план», «имеется», «является». Ах, как он был благодарен Али! Душу словно омыло живой водой, и она была вновь готова к свободе… Они еще посидели молча, сдавив в объятиях друг друга, а потом, когда успокоились, Али спросил:
– У тебя его фотка есть?
– Что?
– Фотографий?
– Тогда еще не было фотографии, портрет есть, я тебе подарю.
– Вай, спасибо, ты настоящий друг, Георгий.
Допив спирт, решили выкупаться в главной канаве, поскольку до моря было далеко, и идти домой.
– Вода грязная, может, не будем? – нерешительно спросил Георгий, когда они подошли к заросшему стелющейся ежевикой берегу.
– Почему грязный – весь город пьет, да.
– Сначала фильтруют в отстойниках – в Студенческом озере, потом хлорируют и только тогда пьют.
– Фильтруют-мильтруют, снимай штаны да давай окунем немножко – сразу легче станет. – У Али-Бабы было всегда тяжело с возвратными глаголами, поэтому он и говорил вместо «окунемся» – «окунем», вместо «смеялся» – «смеял» и т. п.
Али-Баба разделся донага, как в детстве, побросав одежду на землю, и, словно флагманский корабль, направил свое грузное тело в канаву, в ее медленно текущие воды, желтеющие под лунным светом.
– Ты смотри, она же совсем целехонькая, как они ее сюда забузовали?! – возмутился Георгий. – Кажется, здесь орудовало СМУ-2, ну я завтра покажу им, едри их мать, загоню все руководство в яму, и пусть на руках ее отсюда вытаскивают! Сукины дети!
– Вай, Георгий, ты чаще пешком ходи, – добродушно подначил его Али. – Подумаешь, и што такой бетономешалка! На Четвертом поселке беспризорный экскаватор два года стоит, я сам видел. Ковш очень большой, мальчики туда писать ходят, очень удобно, чем домой бежать.
Между светлыми кубами домов мелькнула вдали черная качалка нефтяного насоса, уже не кланяющаяся, как в прежние времена, замершая навечно и тоже брошенная без призора. Сразу после войны здесь, в пригороде, нашли нефть и, быстренько выкорчевав виноградники, понабурили скважин, понаставили железных вышек, качалок, приготовились к капитальной добыче, а нефть пропала, и оказалось, что зря перевели виноградники, подняли людей с насиженных мест, здешний колхоз отправили на новое место – далеко в безводную степь, а эти плодородные земли превратили в полупустыню. Ах, какая красота, говорят, была здесь когда-то, какие отборные виноградники до самого моря!
Впереди них по широкой асфальтированной улице прошел, светя окнами, троллейбус, – верно, последний, время-то уже позднее. Пуск троллейбусной линии – целая эпопея в жизни города, и Георгий принимал в этом деле немалое участие. Троллейбусом они бы добрались в десять минут, но он им заказан – мало ли на кого можно нарваться в общественном транспорте?
Когда-то, давным-давно, на месте этой улицы тянулись персидские караван-сараи с высокими глиняными дувалами, с воротами, окованными железом, украшенными гербом, – кажется, там был изображен лев с мечом в лапе, золотой лев на красном поле. Какие-то саманные развалюшки остались с тех незапамятных времен и на долю детства Георгия – он жил тут неподалеку, в так называемых домах нефтяников, мама до сих пор там живет.
Да, много чего было в здешних местах любопытного и даже исторического: богатый ремесленный город, где вырабатывали знаменитые шерстяные ткани и ковры, базары, куда съезжались купцы из дальних стран, где продавали в том числе и живой товар – рабов. Но ни от тех далеких, ни от других, более близких времен теперь не осталось нигде даже самой крохотной памятки. Все стерли с лица земли. Названия старых мест и местечек переиначили, и поскольку не хватило новейших имен на все улицы и переулки, то некоторые из них нарекли просто – «Тупик № 1», «Тупик № 2», «Тупик № 3» и т. п. Видно, простота эта пришлась по душе в канцеляриях, и тогда номерами стали обозначать целые поселки или, как сейчас принято говорить, микрорайоны: Четвертый поселок, Пятый… Раньше город был разбит на три района, потом его разбили на два, потом он жил некоторое время «без разбивки», а не так давно его снова разбили надвое. Все бы хорошо, да в административной горячке никто не заметил, что вдруг оказалось в городе три улицы имени Розы Люксембург, две – Клары Цеткин, две – Карла Либкнехта. Верно, называтели были настоящие джигиты-интернационалисты, но так и осталось загадкой, почему они отдали предпочтение создателям «Союза Спартака» перед всеми другими деятелями не только германского, но и всего международного рабочего движения. Взбунтовалась по этому поводу городская почта. Переименование четырех улиц и стало тем первым делом, которое пришлось взять на себя Георгию, когда он вступил в должность. Самую лучшую из них он назвал именем Лермонтова.
Выждав в темной тени под акацией, пока пройдут легковые машины и широкая улица опустеет, они пересекли ее трусцой, перебежали на ту сторону, где еще с давних пор сохранился маленький асфальтовый заводик, прилепившийся к каменному, утыканному битым стеклом забору большого мотороремонтного завода – того самого, на который утвердили директором молодого Ивакина. На большом заводе, где-то в глубине его обширного двора, неутомимо бухал гидравлический пресс, а совсем близко, из литейки, летели в синее небо рыжие искры. На минутку остановились у засохшего, тускло блестящего под луной озерка гудрона. Когда-то оно было побольше и в нем утонула корова. Георгий хорошо помнил, как бегали они всем двором смотреть, удастся ли ее вытащить. Вытаскивали корову просто – накинули на шею стальную петлю и начали крутить барабан лебедки. Медленно-медленно поднималась черная гора расплавленной, сверкающей на солнце смолы. Изможденная хозяйка рыдала, рвала на себе седые патлы, а они, дети, хихикали, с ужасом наблюдая, как растет на глазах смоляная гора с непомерно вытянутой шеей, как подвигается к берегу озерца коровья туша. Маленький кривоногий хозяин в галифе и в каракулевой папахе вдруг ударил свою старуху палкой по голове; она затравленно зыркнула на обидчика и отпрянула в сторону, больше не смея плакать громко, закусив головной платок.
«Эй, ялдаш[5], – сурово окликнул старика один из рабочих, – будешь драться – бросим барабан, и твоя корова утонет обратно, понял?!»
Хозяин испуганно и льстиво улыбнулся в ответ, умоляюще приложил к груди обе руки: дескать, прошу прощения.
Бедная корова, за что она угодила в ад? Какие у нее могли быть грехи?.. Наверное, просто перепутали – имели в виду окунуть хозяина, а по ошибке вляпалась она и сварилась в чертовой смоле.
Друзья повернули в одну боковую улочку, потом в другую. А вот и родной двор Георгия – замкнутый тремя двухэтажными домами, построенными сразу после войны пленными немцами, темный от густых и высоких акаций, пирамидальных тополей, кленов.
– Может, за-айдем к маме? – икнув, предложил Георгий.
– Ты что, чокнул? Мама давно спит, и мы с тобой пьяный как собак! – осадил его Али. За глаза он всегда называл мать Георгия – «мама», будто свою собственную, а в глаза звал ее «тетей Аней», хотя она была старше его лишь на восемь лет.
Да, мама уже спит, если не мучается бессонницей. Завтра понедельник, газета не выходит, – значит, сегодня она была весь вечер дома. Выйдя три года назад на пенсию, Анна Ахмедовна почти сразу же стала работать вечерним корректором в местной газете – людей с высшим образованием в городе были тысячи, а грамотных не хватало, так что взяли ее с распростертыми объятиями.
Мама работает и потому, что привыкла всегда работать и не знает, что еще можно делать, и потому, что приятно купить иногда внучкам подарок, и потому, что не умеет ни от кого зависеть, даже от родного сына. Вот и сидит она вечера напролет в крохотной пыльной корректорской, что приткнулась в глубине типографского двора, заваленного рулонами газетной бумаги, курит неизменный «Беломор» и время от времени, протирая батистовым платочком синеватые толстые стекла очков, читает с усталым презрением набранные петитом, корпусом, нонпарелью газетные строчки. Да и как ей не читать эту газетку с усталым презрением, если однажды в ней, например, была напечатана басня местного корифея, которая начиналась так: «Однажды волк, лиса и Пентагон…»
