Владимир Лидский - Два солдата из стройбата
И вот подошёл совсем уж нехороший день, когда даже покоцанные мышами сухари солдатики подъели и кушали теперь только пересоленное пойло из засушенной картошки. И те вояки, которые матерились в адрес хлебореза до поры до времени только про себя, стали материться уже вслух и посылать ему проклятия, прибегая к посредничеству дощатых перегородок батальонной параши, установленной в низине за палатками. Там, мучаясь поносом над обледенелыми очками, рядовые считали почему-то виновником своих неисчислимых бед как раз его, а не офицеров, снабженцев или гарнизонное начальство. День шёл за днём, а хлеба всё не было и не было. И вот однажды, устав надрывать воспалённые зады, вояки сговорились и пошли после так называемого ужина в гости к хлеборезу. Зачем нужно было к нему идти, никто не понимал, и Петров, шагая с товарищами, натужно размышлял: «Ну, придём, начистим ему рыло, а дальше что? Как будто после этого еды прибавится…». Солдаты были злы, раздражены бурчанием в желудках и настроены на серьёзный разговор. Обогнув столовую, они подошли с её тылов к каптёрке хлебореза, и кто-то из особо дерзких саданул ногою в обшарпанную дверь. Дверь с грохотом раскрылась, и мстители увидели распаренных, словно после бани, повара Анохина и самого хозяина каптёрки, сидевших за столом и умиротворённо пивших чай. Перед ними горкою прямо на клеёнке, покрывавшей стол, лежали толстые ломти хлеба, между кружками стояло блюдце с давно не виденным рядовыми маслом и плошка с сахаром. Тут же обретался массивный нож и две чайные ложечки – аксессуары большинством солдат уже изрядно подзабытые. Заводилою у пришельцев был чеченец Халилов, настроенный решительно и агрессивно. «Ну что, крыса тыловая? – спросил он с презрительной угрозою. – Хлеб с маслом хаваешь? А братушки, значит, голодом пусть маются?». Повар испуганно смотрел на сослуживцев, а Пронин, дожёвывая, привстал и в нелепой позе навис над столом. «Небось не уйдёшь!» – сказал Халилов, сгребая хлебореза за грудки обеими руками. «А чего мне уходить?! – взвизгнул Пронин. – Сами валите, пока звездюлей не получили!». – «От тебя, что ли?» – не стерпел Халилов и схватил со стола запачканный маслом нож. «Да хоть бы от меня! – запальчиво прокричал Пронин. – А то сержанты подгребут, они же вас всех тут закопают! И фамилии не спросят!». – «А я тебя щас зарежу, как барана! – вдруг дико завопил чеченец, потрясая ножом и направляя его лезвие прямо в лицо побледневшему хлеборезу. – И тоже фамилию не стану спрашивать, мне твоя фамилия и без того известна! Я её на твоей могилке нарисую!». Пронин дёрнулся, задел нож, и лезвие его, молниеносно отодвинувшись, слегка чиркнуло Халилова по лбу. Чеченец рассвирепел. Словно по команде солдатня накинулась на хлебореза, но Халилов никого не подпустил. «Ша! – дико заорал он, безумно двигая глазами. – Не подходи!». Пронин трепыхался в его объятиях, пытаясь вырваться, но это ему не удавалось. Тогда он упёрся ладонью в грудь чеченца и стал с силою отпихивать его, но тот извернулся, схватил тонкое запястье хлебореза, выкрутил его и с усилием прижал к столу. Пронин заскулил от боли, а Халилов поднял нож и со всей дури шарахнул его лезвием по пальцам! Вой хлебореза услышали в дальних палатках. Брызнув фонтанчиком крови, на грязную клеёнку стола выкатился отрубленный мизинец. Чеченец бросил нож, сорвал со спинки стула засаленное полотенце и грубо намотал его на искалеченную руку Пронина. Потом он с досадою цыкнул зубом, словно выражая сожаление по поводу безобразной сцены, грязно выругался и вышел из каптёрки. Следом за ним вышли остальные…
…Так перемогались солдатики до тех пор, покуда кто-то из дальних снабженцев не вспомнил о четырёх сотнях бесправных душ, затерянных среди заболоченных лесов, да не ахнул: «Ах! Ведь накладные давно подписаны, грузовики заправлены солярою по горло и только ждут команды рвануть по бездорожью, по колдобинам да по корням деревьев в направлении лагерька стойких оловянных солдатиков!». И тут же раздалась зычная команда, машины подогнали к складам, и гарнизонные грузчики принялись швырять в видавшие виды кузова мешки с картошкой, ящики с макаронами, крупой, консервами и, конечно же, особо бережно укладывать один на другой лотки с веселящими взоры буханками хлеба. Его нужно было много, чтобы хватило хотя бы на неделю, и потому под хлебные лотки подогнали отдельный борт – получше да почище: хлеб всегда грузят с уважением. И побежали «полуторки» по городишку, а потом и по районной гравийке, а потом и по лесной дорожке… Скоро веселее станет солдатикам в стылых, запорошенных инеем палатках… Скоро-скоро перестанут бурчать их измученные зэковской баландою желудки, и поедят они, наконец, целебного живого хлебца!
А в палаточном городке, между тем, выбирали нового хлебореза. Тут даже сержанты не смогли ничего сказать, потому что хмурые и озлобленные вояки слушать ничего не хотели, угрюмо бубня без конца одно и то же: «Хотим другого хлебореза, хотим другого хлебореза…». А оскаленный Халилов с перекошенным от ненависти лицом всё твердил: «Давай честного хлебореза, хватит крысятничать на хавке!».
И единогласно выбрали вояки на эту должность Стёпу Загоруйко, паренька с Донбасса, до армии добывавшего уголёк стране. Солдаты уважали Стёпу за прямоту и честность, а ещё за то, что он смело отстаивал своё достоинство перед всяким начальством, не глядя на его погоны. Стёпу и офицеры не трогали, и сержанты не пинали, а ежели кто прикопается к нему не по делу, так он взглянет своими синими васильками в самую душу обидчика, того и оторопь берёт, стыдно становится, – если, конечно, стыд ещё не окончательно растерян им на скользких житейских перекрёстках… Стёпа не лез поперёк батьки в пекло, а коли нужно было кому-то в чём-то пособить, всегда пособлял и делал это в отличие от многих бескорыстно. Нормальный был чувак, Петрову он нравился своею прямотою и отсутствием заинтересованности в личной выгоде – при любых делах. Так что Стёпа по справедливости занял место хлебореза.
Пока в батальоне был хлеб с нового завоза, каждый солдат сполна получал свою порцайку, и рядовые постепенно угомонились, потому что им надоело оценивать меру совести друг друга. Всё как будто бы встало на штатные места, и военные рубали свою чернушку без оглядки на соседа. Но ежели в куче людей есть довольные, то должны быть в ней, по здравому рассуждению, и недовольные. Их, недовольных, было, конечно, меньшинство и погоду они особенно не портили, но какие-то предвестники надвигающейся бури всё же маячили на горизонте с того дня, когда Загоруйко заступил на должность хлебореза. Недовольными были сержанты и офицерьё. Когда они приходили в хлеборезку и пытались качать несуществующие права, Стёпа тактично посылал их по известным адресам. Внешне всё выглядело довольно пристойно, потому что он не мог позволить себе оскорбить слух начальства хотя бы даже и пренебрежительным тоном, однако соискатели левых паек, коротко пообщавшись с прямолинейным хлеборезом, определённо понимали, что их хотя и вежливо, но послали. При этом Стёпа ссылался на строгую отчётность, на нежелание краснеть перед товарищами, добавляя в конце своих выступлений какие-то не очень понятные оппонентам слова о справедливости. Словом, рана на месте отрубленного пальца прежнего хлебореза, фигурально выражаясь, наливалась зловонным гноем.
И через некоторое время нарыв прорвался.
Когда проклятые снабженцы снова забыли о далёком болотном батальоне, и солдаты опять подъели привезённые припасы, Стёпа Загоруйко вышел однажды перед ужином к сидящим за столами сослуживцам и сказал: «Братушки! Хлеба у нас с вами – на три дня… Придётся, видно пайку вполовину усекать… Может, тогда ещё с неделю проживём…». И решили вояки ехать дальше на ополовиненной пайке. Но офицеры и сержанты, не желая квартировать в тех адресах, куда их тактично посылал непримиримый хлеборез, озлились и стали подумывать о мести. Сначала они попытались силою вернуть отправленного в отставку хлебореза, хоть бы и без пальца. Сержант Оганесян приказал Стёпе явиться в палатку хозвзвода и потребовал у него ключи от хлеборезки. Стёпа воспротивился. Тогда Оганесян и ещё один сержант по фамилии Свиридов скрутили ему руки и, облапав его, словно бабу, липкими ладонями, самовольно выудили ключи из потайного места на «хэбэ». Но Пронин поцарствовал всего полдня. Солдаты пришли в хлеборезку и стали угрюмою стеною за его плечами. Вынести их злобное дыхание ему оказалось не по силам, с гнильцою же человечек был, вот он и не выдержал. На ужин пайки нарез а л уже Стёпа Загоруйко, и сержанты в этот раз, как будто бы смирившись, промолчали. Но через несколько дней далёкие снабженцы пробудились в своём сонном царстве, вылезли из тёплых нор и снарядили для болотной солдатни новые грузовики с провизией.
Воины в палаточном городке повеселели, только веселье это не долго с ними зналось. Недели две хлеба рядовым давали норму, Стёпа резал чернушку справедливо, да и на кухне воровства стало как-то меньше, – то ли Загоруйко влиял своим авторитетом, то ли палец Пронина мешал спать кому-то из шкодливых поварят. Офицеры перестали обчищать солдатскую кормушку и жрали в вагончиках свою левую тушёнку, довольствуясь официальной пайкой или даже вовсе обходясь без хлеба, а сержанты пристроились питаться вместе с рядовыми, хоть и за отдельным столом, но с тою же едою, что полагалась остальным.
