Маргарита Олари - Хорошая жизнь
Память об этом удивительном событии оставит мне выбор жить между церковью и борделем. Я так и не решусь навсегда уйти влево, навсегда уйти вправо. Буду любить криво, понимая, что люблю криво. Память о нем сделает мою любовь горькой, и чем больше усилий я потрачу на поиски человека, могущего быть мне адекватным, тем сильнее будет мое разочарование, когда все кончится. Если когда-нибудь мы знали правду, вряд ли нам удастся обманывать самих себя. А если и так, тогда всего лишь вопросом времени станет наше падение, возвращение к началу, к той линии, от которой мы начали бег, думая, что действительно добежим до заблуждения.
Память о том, что меня мало любили в детстве, подгоняла меня искать любую любовь у любого. Память о том, что у меня никогда не было семьи, заставила меня стать прорабом. Строителем любых ячеек на любых началах. Память о том, что в детстве меня обделили вниманием, внушила мне быть внимательной и привлекать внимание. Память о том, что у меня никогда не было ничего своего кроме самой себя, вынуждала меня делать все и всех своей собственностью. Даже понимание порочности всех моих предприятий не могло меня исправить. Ни кончающаяся любовь. Ни корыстная любовь. Ни взаимообмен. Ни взаимный обман. Но память о блаженной вечности это та горечь, в которой проявляется неоднородность моего материала. Он пробивается и пробивает. Это жесть в моем сердце навсегда, навечно. Это заслон. Это нежелание умирать ни до, ни после. Это желание жить.
Прокатный стан
Слушая рассказы Веры о том, как она трижды была замужем, я невольно съеживалась. В сознании всплывали образы теплой семейной жизни и, почему-то, секиры. Только что все было хорошо, год, два или три, не важно, а потом стало плохо. Секира. Отсечение желаемого от действительного. Ледниковый период. Больше никто никому не верит, никто никого не любит и ничего не помнит. Третий муж Веры оказался лучше и хуже остальных одновременно. Не без удовольствия Вера говорила, сколько всего от него натерпелась, сколько терпит, сколько, возможно, еще будет терпеть. Женя уходил в запой и тянул за собой Веру. Грозил самоубийством и выгонял Веру из квартиры. Кричал беременной Вере в живот гадости, хотел отобрать у Веры ребенка, ссылаясь на ее невменяемость, а потом решил, что их ребенку лучше вовсе забыть о существовании отца. Его поведение в браке и после развода не было вымыслом. Не были вымыслом его звонки в пять утра и пьяные слезы. Не было вымыслом желание все вернуть или хотя бы отомстить Вере. Не был вымыслом отказ помогать ей и ребенку, и внезапная поддержка тоже не была вымыслом. В его злую натуру можно легко поверить. Я с тоской слушала Веру, размышляла над тем, кто из них двоих кретин. Кто кого доводил в семейной жизни и после. Как нужно было Веру любить, чтобы потом посредством глупой мести учиться ненавидеть.
Вера говорила, я очень похожа на Женю. Так говорила старшая дочь Веры, так говорил зять Веры, так говорили все в доме Веры. Все в ее семье вздрагивали, когда произносили его имя. А я была на него похожа, похожа на Женю, на этого монстра. Только когда они говорили о нем, я чувствовала тепло, тепло непостижимое. Женю все ненавидели и странно любили. Я не только устала от слов, что мы с ним похожи, я устала вычислять, в чем же. До новой формулировки Веры, ты похожа на Женю в его лучшие годы. Тогда я подумала, что лучшие годы Жени это те годы, когда он всех устраивал. Впрочем, чем больше я узнавала о нем, тем меньше мне хотелось с ним сталкиваться. Мне вообще хотелось держаться подальше от семейной трагедии Веры, не вдаваться в нюансы полного абсурда. Женя плохой, но он дает деньги. Правда, деньги стал давать недавно. А если он дает деньги и звонит в пять утра, с ним нужно поговорить. Но если с ним поговорить, он не сможет спокойно жить со своей любовницей Ирочкой. Женя станет гнать Ирочку, опять звонить Вере. Вера, принимая ночные звонки, все равно продолжит рассказывать, что Женя плохой. Это не жизнь, похожая на паранойю, это паранойя, похожая на жизнь. И если сорвать весь флер мученицы с Веры, лишь одно походило на правду, Женя для Веры стал цирком шапито. Кактусом, на который Вера регулярно норовила сесть, садилась, после чего неделю вытаскивала из нежных мест иголки со словами, вот мерзавец. Вера любила bdsm, думаю, любила больше, чем я могла представить. Она манипулировала Женей и его чувством к ней. Женя выходил из себя, тогда Вера поддавалась. В любом случае, она всегда оставалась манипулирующей жертвой. Друзья Веры, безусловно, сочувствовали ей и своим сочувствием придавали страданиям Веры новое значение. Ее страдание на людях убивало во мне и прагматика, и романтика. Во мне не осталось резерва. Рассматривая ситуацию, в которой я оказалась, очевидным для меня становилось одно, он или я. Два цирка шапито это слишком, этого не выдержал бы даже мега-мозг.
И потому что я не хотела встречаться с Женей, мы с ним, конечно же, встретились. Его и Вериной дочери исполнилось восемь лет, это был семейный праздник, но тогда я уже была частью семьи, так что это был мой праздник тоже. Женя, как и положено палачу, изображал палача. А кто такая Рита, игнорируя мое присутствие, спросил он у Веры. Вера, как и положено жертве, изображала жертву. Женя, я ведь тебе рассказывала, Рита моя подруга. Меня тошнило в прихожей, меня тянуло выйти. Мне хотелось стать Фредди Крюгером и порвать бумажного Женю. Мне хотелось послать Веру. Мне хотелось превратиться в пару китайских кроссовок, чтобы бежать не оглядываясь. Я просила Веру отпустить меня, но Вера уже вошла в образ. Если ты уйдешь, я сейчас тоже уйду, меня все это не интересует, печально ответила Вера. Минут десять или пятнадцать я собиралась духом, убеждала себя, что Веру нужно поддержать в столь тяжелый час. Готовилась без страха войти на кухню, где свирепствовал Женя. Я думала, хорошо, решил, что ты меня сделаешь, а ты не сделаешь. Нет, это не я уйду, это ты уйдешь. Ты уйдешь. Я вошла на кухню и села за стол. Вера благодарно на меня посмотрела. Женя не смотрел на меня, но я смотрела на него. Мы действительно были похожи. У Жени такой же ленивый взгляд, полузакрытые веки, та же привычка подпирать подбородок рукой, та же манера сидеть на кухонных полатях в позе помятого лотоса. Он курил, как я, очищал пачки сигарет, как я, интересовался всем, как я, думаю, он не меньше моего понимал, сколько стоит выступление шапито. В отличие от меня, Женя требовал мзду за выступление. Требовал и получал. Два часа он сидел рядом со мной и делал вид, что меня не существует. Два часа я сидела рядом с ним и делала вид, что для меня существует он и все остальные. Когда мы остались на кухне одни, не глядя на меня, Женя процедил, какая ты шустрая, знаешь, что со всеми происходит, все с тобой советуются, всем уделяешь внимание. Его фраза предполагала ответ с моей стороны, а я промолчала. За два часа человек решился предложить мне игру, в которую я не захотела играть, потому что у этой игры были его правила.
К нам подошла Вера, и тогда Женя включил свою бензопилу, а Вера включила программу «у меня болит голова». На столе не было крепких спиртных напитков, только сухие и полусладкие вина, однако Женя пытался принять их столько, чтобы потом не вспомнить, кого распилил. Пытался, не напивался, начинал покалывать Веру, но в тот день Вера не хотела сидеть на кактусе. У Жени не получалось больше изображать палача. Он раздражался и в трезвом своем раздражении был несказанно одинок, поэтому как-то особенно опасен. Его нападки на Веру оставались неприкрытыми. Вера, постепенно вбирая его раздражение, отвечала ему дерзко. Ее дерзость порождала новые нападки, новым нападкам давался новый дерзкий отпор. До катастрофы оставались считанные минуты. От этой борьбы любви с нелюбовью у меня кружилась голова. Оба кретины. Но Вера кретин, лишенный любви. Опять изобретать велосипед. Велосипед, на котором Женя уедет к себе, Вера въедет в себя, а я не сойду с ума. Нужно изобрести велосипед. Когда с Верой почти случилась истерика, я встала, вышла в прихожую и легла на пол. Лежала на паркете тихо, надеялась, что восьмилетняя девочка найдет меня до того, как ее родители начнут таскать друг друга за волосы. Так и вышло, она меня нашла. Позвала Веру, а Вера, увидев меня лежащей, закричала и позвала сына, вместе они отнесли меня в спальню. Я имитировала потерю сознания качественно и надежно, над моим одром склонились все. Последним в спальню пришел Женя, он был настолько погружен в прошлое, что с трудом переключился. Не помню, что он сказал, когда вошел, потому что Вера его сразу же прогнала. Она держала меня за руку, просила не умирать и в ярости прокричала Жене, пошел вон. Да, пошел вон. Это была моя игра, мои правила. В моей голове прокручивалось «пошел вон», все быстрей и быстрей, громче и громче. Моя игра, мои правила, моя победа. Не я уйду, ты уйдешь. В цирке нет мест. Если бы Женя ушел после слов Веры, проиграли бы мы все, и я, и он, и она. Женя должен был уйти тогда, когда сочтет нужным, а не тогда, когда его выставляют. Опять изобретать велосипед. Поэтому, внезапно очнувшись, слабым голосом я попросила Веру, позови Женю. В этом месте уже сама Вера чуть не потеряла сознание, она решила, я брежу и при смерти. Женя послушно вернулся, сел на край кровати рядом со мной, взял меня за левую руку, говорил, не бойся. Люди, которые еще пять минут назад выливали друг на друга помои, держали меня за руки, успокаивали, лечили, и оба были счастливы. Вера тем, что я все еще жива, а Женя тем, что оказался востребован. Он мирно ушел, пожелав мне не болеть, звонил на следующий день и передавал привет. Это приятно.
