Доктор Нонна - Не отрекаются, любя (сборник)
Да мне-то какое дело! Лера отвернулась к могиле, к жиденькой группке «провожающих»: кроме нее самой, только Аня с Юлей, две-три подруги Антонины (надо же, никогда не знала, что у нее были подруги!) и Давид с Нино и… как же мальчика-то зовут?
– Рустам, – словно в ответ на ее мысли, Давид тихо окликнул отошедшего в сторону сына.
Ехать на поминки Нино отказалась:
– Рустаму нужно на занятия, на кружок. – Она ожидающе, почти требовательно посмотрела на Давида.
– Вас шофер отвезет, – отмахнулся он.
– Ты же обещал! – взмолилась Нино.
Но Давид так сверкнул на жену глазами, что она, тут же притихнув, повела Рустама к стоящему поодаль черному «Мерседесу».
Давид неуверенно шагнул к Лериной машине.
– Пойдемте, дядя Давид! – поторопила его Аня.
Он сел с девочками на заднее сиденье и всю дорогу до Лериного дома промолчал.
Подруги Антонины, выпив по паре рюмок «за помин души», тихо разошлись. Девочки отправились к себе в комнату…
Лера молча сидела за столом, скручивая и раскручивая салфетку. Салфетки были льняные – Антонина страшно радовалась, когда у них в доме появилось столовое белье «как у людей», – и очень этими салфетками гордилась.
– Лера! – Давид буквально набросился на нее.
Она попыталась увернуться:
– Остановись! Нельзя! Я обещала… – Но горячая волна желания была сильнее соображений рассудка. Последним усилием разума Лера сообразила, что надо запереть дверь… Антонины теперь нет, присмотреть за девочками некому.
– Я что-нибудь придумаю, – говорил Давид через час, уже одеваясь. – Чтобы нам не могли помешать.
Помешать двоим, которых тянет друг к другу с такой силой, действительно невозможно. Когда говорит страсть, умолкают голоса и рассудка, и приличий, вообще все. Остаются только двое – он и она.
Единственное, что саднило Лерину душу посреди их жарких встреч (выходные – семье, это святое, но в будни всегда можно найти и время, и место) – она обещала Нино, что ничего больше не будет. И не сдержала обещания. Ей казалось, что они с Давидом ходят по острию бритвы, что вот-вот должно случиться что-то ужасное. Но, в конце концов, успокаивала она себя, ну что ж теперь – обещание, мало ли, что в жизни бывает. Неприятно, стыдно, но не смертельно, не за что себя казнить.
Годы неслись, как недели: няня для девочек, Юлина школа, Анечкины вступительные экзамены, клиника, свидания и – редкое ворованное счастье! – совместные поездки на выставки нового оборудования, конференции, форумы и симпозиумы. Ну, впрочем, как – совместные?
– Собирайся! А мне пора уже. – Давид выложил на стол яркую билетную книжечку.
– Опять врозь летим? – Лера недовольно поджала губы.
– Лерочка, ну что ты, в самом деле? – Он чмокнул ее в висок. – Все давным-давно говорено и переговорено. Я прилетаю на два часа раньше и встречаю тебя практически у трапа самолета. Ну давай! Жду в Берлине! Там свое возьмем!
В Берлине шел непрерывный нудный дождь, а они веселились, как сбежавшие с уроков школьники. В самом деле – такое острое, всепоглощающее счастье бывает, пожалуй, только в юности. Взявшись за руки, они бродили по мокрым улицам, целовались на мосту, заходили в какие-то кафешки, опять гуляли… Лера прыгала, как в «классики», по блестящим от дождя тротуарным плиткам, Давид глядел на нее странными глазами, и было непонятно, дождинки ли текут по его щекам или слезы.
Ночью, когда Лера, истомленная, счастливая и утомленная жаркими объятиями, уснула, ей приснилась мама: она глядела на дочь, сдвинув сурово брови, и укоризненно качала головой.
– Что случилось, родная? – Давид прижал к себе вскочившую с постели Леру и долго качал на руках, убаюкивал, успокаивал.
Утром Лера и сама уже не понимала – почему ее так напугал этот сон. Все же прекрасно, а впереди еще два не менее прекрасных и счастливых дня.
Когда они покупали для клиники новый маммограф, улыбчивый консультант предложил гостеприимно:
– Вы можете сами попробовать – очень удобная модель, и пленки, и цифровые снимки, все сразу.
Лера испуганно оглянулась на Давида, обсуждавшего что-то с директором фирмы-производителя, и – согласилась…
На снимке, выданном аппаратом действительно моментально, ярко белела как будто клякса. Или черная – нет, белая! – дыра. Или – след от выстрела.
Воздух в зале стал, казалось, твердым и хрустально-резким. Словно ее, Леру, вморозили в кусок льда. Ни пошевелиться, ни вздохнуть. Время остановилось.
Время остановилось, подумала Лера, мельком удивившись тому, что мысли все-таки продолжают свое движение. Хотя время – остановилось. Остановилось, и сейчас начнется обратный отсчет. К тому моменту, когда ее, Леры, не станет…
Давид, увидев, как мгновенно побледнело – точно вся кровь ушла – ее лицо, подбежал, подхватил, обнял, начал что-то говорить про какую-то клинику, какого-то профессора, светила онкологии, куда-то ее повел… Лера шла за ним, как механическая кукла: отпусти – упадет.
В машине он, прижимая ее к себе, опять пытался говорить что-то утешительное, а она отстраненно улыбалась и шептала:
– Это за Нино… Я ей обещала тебя отпустить… и не сдержала обещания… Бог такого не прощает!
– Не говори глупостей! Все будет хорошо! – Давид бережно подвел ее к кабинету «светила».
– Guten Tag! – Седовласый профессор приветствовал их стоя.
Одну сторону кабинета занимало гигантское окно – целая стеклянная стена. За ней виднелись крыши Берлина и небо – серое, дождливое.
Давид и Лера растерянно переглянулись: ни один из них не говорил по-немецки.
– Moment! – Профессор нажал какую-то кнопку на селекторе и что-то туда сказал.
Через минуту в кабинет вошел… Максим:
– Лера?! Ты… у нас?!
Лера только кивнула, закусив губу – говорить не было сил. Ей казалось, что осколки той хрустальной глыбы, что померещилась ей в выставочном зале, застряли в горле, и стоит сказать хоть слово – вопьются и пробьют его… насмерть.
Максим переговорил о чем-то с профессором Мюллером, перевел – Лера не слушала, поняла только, что нужно остаться здесь.
– Я должен лететь в Москву, – печально сказал Давид.
Лера только кивнула – как будто стеклянная стена уже отгородила ее от прошлого. Все осталось там, за этой стеной, а она, Лера, здесь – одна. Ее куда-то водили, чем-то кололи, просвечивали, обследовали, опять кололи, а она послушно позволяла делать с собой все, что угодно, словно впав в какой-то полусон.
– Не волнуйся, – успокаивал ее Максим, сидя у нее в палате вечером накануне операции. – Я буду ассистировать профессору, а он гений, и… и вообще – не волнуйся.
– Понимаешь, когда слышишь такой диагноз… это как… как приговор… как перед смертной казнью, – тихо, как будто самой себе, говорила Лера. – Вся жизнь пролетает перед тобой. – Болезненно сведя брови, она глядела прямо ему в глаза. – А у меня, знаешь, никчемная какая-то жизнь. Семьи нет, мужа нет, только любовник. Дети, правда, есть и даже довольно большие уже. Девочки. – Она всхлипнула. – Только… их отец о них даже не знает. – Лера резко оборвала себя. – Иди домой, к семье. Не надо со мной сидеть, я как-нибудь сама…
– У меня нет семьи, дома пусто, – печально улыбнулся Максим. – Сыновья выросли, и оказалось, что нас с женой ничегошеньки больше не связывает. Мы сто лет как развелись, она сейчас где-то в Испании, кажется, а может, в Аргентине. Ей всегда нравилось все испанское, – он тяжело вздохнул. – Так что я еще посижу, не прогоняй меня. – Он осторожно погладил ее узкую ладонь.
Наутро, уже обколотая «подготовительными» препаратами, Лера остановила торопящегося в операционную Максима:
– Если я… если что-то… в общем, позаботься о девочках, ладно?
– Конечно, Лера, но я тебя уверяю, все будет…
– Не уверяй и не «конечно», – перебила она. – Это твои дочери, позаботься о них. Понял?
Поначалу Максим принял ее слова за медикаментозный бред, но для бреда они выглядели слишком уж странно, слишком конкретно, да и возраст девочек… Стоп, остановил он себя, думать будем потом, сейчас нужно работать.
Когда Лера очнулась после наркоза, Максим сидел возле ее кровати:
– Ты как? Добавить обезболивающего?
– Нормально пока. – Она попыталась улыбнуться. – Только пить хочется.
Он смочил ее пересохшие губы влажным бинтом.
– Спасибо, Максим, – прошептала она. – Ты тут так и сидишь? Иди домой, поспи.
Он покачал головой, ясно понимая, что «медикаментозный бред» – чистая правда:
– Ты столько лет заботилась о моих детях. Теперь моя очередь.
Он нянчился с ней, как с ребенком. Положенную «химию» и лучевую терапию решил проводить амбулаторно, перевезя Леру к себе домой. Ей самой было как будто все равно. Ее постоянно тошнило, мучила слабость, даже читать не было сил. Она тупо глядела в окно, щелкала телевизионным пультом, опять брала книгу – события в дамском романе казались ненатуральными и какими-то бледными, неживыми. Лера хватала телефонную трубку – и, набрав две-три цифры, тут же нажимала отбой. Словно испугавшись чего-то.
