Линор Горалик - …Вот, скажем (Сборник)

…Вот, скажем, стриженный «под газончик» израильский мэн в потертой военной форме и с загипсованной рукой рассказывает своему пожилому соседу по автобусу Тель-Авив – Иерусалим:

– …а она мне говорит: «Ну что ты плачешь, как девочка? Ты же плачешь, как девочка! Тебе сказали – тридцать дней. Тридцать дней – это тьфу! И вообще – знаешь, что? Не считай дни, считай сексы. Я тебе обещаю: с сегодняшнего дня и пока не снимут гипс ни одной ночи не будет, чтобы ты лег спать без секса. Честное слово тебе даю. Ты еще не захочешь снимать этот гипс, я тебе обещаю». Так вот, брат: я хочу снять этот гипс. Она лучшая жена на свете, брат, но я тебе говорю: мне сорок два года, и я уже очень хочу снять этот гипс.

…Вот, скажем, совершенно непонятно, как расценивать тот факт, что в питерском фольклоре нет, кажется, шутки про необходимость поставить Наполеону памятник «За сожжение Москвы». Да, не дожег. Но и чижик-пыжик же не всю водку выпил.

…Вот, скажем, в небольшой дружеской компании молодые родители говорят о страхе совершить какие-нибудь непоправимые родительские ошибки, которые навсегда искалечат ребенку психику. В разговор вступает девушка М. и трезво замечает, что ошибки, увы, неизбежны, так что не надо бояться. Главное, всегда иметь добрые намерения. «Вот когда мне было шесть лет, – говорит девушка М., – моя мама очень переживала, что у меня молочные зубы какие-то черные. И в один прекрасный день сказала: «Доченька, пойдем к стоматологу, а я за это куплю тебе хомячка». «А когда я проснулась, – говорит девочка М., – у меня во рту не было ни одного зуба. Вообще». В наступившей неприятной тишине девушка М. поспешно добавляет: «Но у нее были добрые намерения! Это история про добрые намерения!» – «А хомячка-то мама купила?» – осторожно спрашивают из угла. «Она собиралась!» – обиженно отвечает М.

…Вот, скажем, поэт Лев Рубинштейн выходит в утреннюю темноту к автобусу, везущему участников поэтических чтений в аэропорт, и говорит печально: «Нет в России никакого климата, одна погода».

…Вот, скажем, тревожный литератор Г. периодически впадает в уверенность, что совершил по отношению к ближним какой-нибудь ужасный проступок, за который они его теперь ненавидят. Поэтому иногда литератор Г. звонит ближним и говорит что-нибудь вроде: «Пожалуйста, не ненавидьте меня за то, что я вчера забыл отдать вам ручку», или: «Пожалуйста, не ненавидьте меня за то, что третьего дня я съел последнее яблоко», или еще чего. А тут ноябрь, осеннее обострение, все дела, и подобные звонки стали поступать от литератора Г. по нескольку раз на дню. И поступали до тех пор, пока литератор Г. не получил от своих ближних письмо: «Дорогой Г.! Не беспокойся, нам не нужны поводы, чтобы тебя ненавидеть». Шестнадцать подписей и два анонима.

…Вот, скажем, обсессивно-компульсивный программист В. всю жизнь ищет решение известной проблемы, связанной с вопросом «Как дела?». В. мучается тем, что можно либо ответить «Хорошо» (то есть сообщить собеседнику, в терминах В., чистый null информации), либо начать подробно рассказывать, как дела, что тоже, формально говоря, не отвечает начальному запросу. На тридцать восьмом году жизни обсессивно-компульсивный программист В. находит наконец хороший выход: нужно просто давать ответ в процентах. 100% – «зашибись», 0% – «прости, не могу ответить, вчера повесился». Изобретенным методом программист В. очень гордился, оставалось только опробовать его коммуникативные качества. Опробовал их В. на своем отце, тоже программисте. «Как дела, сынок?» – спросил папа. «48%» – сказал В. и замер. Папа задумался, а потом осторожно спросил: «Может, не в ней дело? Может, ты просто гей?»

…Вот, скажем, двое очень помятых, очень попачканных, очень побитых и обросших бездомных с опухшими веками бредут по Сретенскому бульвару, и один из них назидательно говорит другому заплетающимся языком: «Если ты еще когда-нибудь хочешь у меня работать…» Потому что надо же просто собраться, просто немного прийти в себя. Просто собраться встать.

…Вот, скажем, типичный «человек из Жан-Жака» раздраженно говорит своему собеседнику за столиком «Жан-Жака»: «Забудьте слово „интеллигенция“. Нет никакой интеллигенции. Интеллигенция – это бронтозавр. Когда вы в своих книгах употребляете слово „интеллигенция“, вы гальванизируете труп!» – «Но он же в ответ подергивается!» – с садистическим удовольствием отвечает ему собеседник, лауреат ряда ненавистных интеллигенции литературных премий.

…Вот, скажем, редактор одного из центральных телеканалов смущенно говорит Гаврилову: «…только на нашем канале нельзя упоминать евреев, геев, политиков и использовать слово „геморрой“ не в медицинском смысле слова». «Евреи, геи и политики вызывают у меня геморрой в медицинском смысле слова», – немедленно отвечает Гаврилов.

…Вот, скажем, горничная маленькой провинциальной гостиницы решительно мотает челкой, отказываясь взять чаевые у заезжего гостя: «Нет, с вас мне не надо, вы вежливый».

…Вот, скажем, слушая лекцию про Содом и Гоморру, все время представляешь себе, как блохи излагают своим детям важную теологическую теорию: однажды Господь создал собаку и дал ее блохам в завет, но блохи потеряли всякую совесть, не заботились о ближних, не соблюдали гендерные приличия, вступали в межвидовые связи с клещами – и за это Господь помыл собаку.

…Вот, скажем, православного еврейского литератора Г. дразнят друзья: задают ему неудобные вопросы, а также высказывают идиотские соображения. В частности, соображение о том, что когда еврей подходит к причастию, вино претворяется в кровь христианских младенцев.

– Одного конкретного христианского младенца, – с большим достоинством говорит православный еврейский друг Г.

На это, увы, у друзей никакого ответа не находится.

…Вот, скажем, во время книжного фестиваля очень энергичная, очень голосистая, очень крупномасштабная мать, перекрыв собою центральный проход, нарочито громко выговаривает худенькому длинноволосому мальчику лет шести:

– Зачем ты просишь меня купить еще книжек? Неужели ты уже прочитал все книжки в доме? Когда же ты успеваешь читать столько книжек?!..

– Бога ради, мама… – тихо говорит худенький мальчик и морщится.

…Вот, скажем, литератор Н. решает, по собственному выражению, «подвергнуть себя самодисциплине» и с этой целью обещает себе записывать, сколько времени у него на что уходит. В первый же день он тратит примерно часов шесть на выбор удобного аппа для записывания, еще часа полтора – на адский срач в Фейсбуке по поводу достоинств этого аппа перед другими аналогичными аппами, еще некоторое время – на объяснение жене, что это он там записывает, пока она ему рассказывает, какой он урод. К шести часам вечера литератор Н. садится наконец поработать. Через полчаса в его списке сделанных дел появляется пометка: «Думал о смерти. Ничего не придумал».

…Вот, скажем, пара хорошеньких маленьких хипстеров неопределенного пола ласково курлыкает на кривой зеленой скамейке у Винзавода:

– Давай что-нибудь съедим!

– Ну, что-нибудь съедим…

– А ты хочешь есть?

– А ты?

– А ты?

– Ну, если ты хочешь, то и я хочу.

– Ну, тогда я хочу, но только вместе с тобой.

– Ну, вместе с тобой и я хочу.

– А где?

– А где ты хочешь?

– А ты?

– А мне все равно, ты решай.

– Нет, ты, ты!

– Так ведь в прошлый раз я! Теперь ты решай.

– Нет, ты решай!

– Опять я решай?

– Ну ты же мальчик!..

– Опять я мальчик?!..

…Вот, скажем, художник Р. рассказывает историю о том, как папа приучил его к мысли, что врать – стыдно. Когда художник Р. был совсем маленьким, его папа, видный советский театральный деятель, часто водил сына гулять вместо парков и скверов по толкучкам и барахолкам. Папа объяснял это тем, что на толкучках «получает уроки жизни», «напитывается языком» и присматривает всякие мелочи для театральных костюмов. На самом же деле у папы была требовавшая удовлетворения постыдная страсть, которую он скрывал даже от жены. Он быстро протаскивал маленького, укутанного по уши будущего художника Р. мимо первых рядов, где накрашенные польской косметикой спекулянтки в красных спортивных костюмах торговали красными спортивными костюмами и польской косметикой, мимо юрких людей в бобровых шапках, прятавших в рукаве «командирские» часы, мимо старух, принимавших балетные позы, чтобы получше продемонстрировать накинутые поверх облезлого каракуля оренбургские платки… Все это ужасно занимало будущего художника Р., но совершенно не занимало его отца, тянувшего Р. за собой. Постепенно накрашенные дамы сменялись ненакрашенными, голубые роскошные костюмы – бесформенным советским дефицитом, бобровые шапки – «самовязом», и уставший Р. начинал ныть. Тогда папа останавливался и говорил: «Ника! Ты знаешь, что тебе за это будет?» Будущий художник Р. вспоминал о ждущей его награде и приободрялся. После долгой, поспешной, спотыкачей прогулки папа сворачивал куда-то под мост, где всегда стояли два персонажа: очень беленькая бабушка, пытавшаяся сбыть один и тот же сервиз с горохами, и Тот Самый Человек. В кармане у Того Самого Человека были машинки. Американские, немецкие, английские, чешские, с крутящимся рулем, с открывающимися дверками, с настоящими стеклами и еще бог знает чем. Стоили машинки страшных денег: пять, семь, десять рублей. И тихий, нежный, морщившийся обычно от любых меркантильных разговоров папа будущего художника Р. принимался яростно торговаться за машинки; биться, как лев, с алчным продавцом сокровищ. И все время, пока папа спорил, давил, уговаривал, обижался, делал вид, что уйдет, возвращался, опять спорил, будущий художник Р. оставался к происходящему совершенно равнодушным. И только когда вспотевший папа с заветной машинкой в кармане (маме он говорил, что машинки привозят ему коллеги – в подарок с гастролей из Тольятти, хотя их театр никогда не гастролировал в Тольятти, и мама отлично это знала), так вот когда вспотевший папа с заветной машинкой в кармане победно шагал, распахнув пальто, к автобусной остановке, наступал черед будущего художника Р.: на остановке папа покупал ему у какого-то деда кривого, ярко-красного петушка на палочке. Петушок почему-то отдавал салом, а кроме того, будущий художник Р. знал, что ему не удастся скрыть следы преступления, но все равно не мог сдержаться и всю дорогу домой лизал, сосал и грыз этого мерзкого петушка. И когда они с папой приходили домой, мама, видя перемазанную красным липкую мордочку, в отчаянии говорила: «Опять?» И будущий художник Р. покаянно опускал голову. «Где он их берет, а? – чуть не плача, говорила мама. – Ника, ну где ты их берешь?!» Будущий художник Р. смотрел на папу, а папа строго говорил ему: «Ника, отвечай маме!» И тогда будущий художник Р. тихо шептал: «В парке одна цыганка продавала…» Мама охала, ругала папу за недосмотр и вела будущего художника Р. мыться, а также пить молоко с содой на случай возможного отравления. И когда маленький Ника страдал над своим противным молоком, в кухню тихонько входил папа и спрашивал: «Наврал маме, Ника?» – «Наврал…» – грустно говорил будущий художник Р. «Стыдно, Ника?» – спрашивал папа. «Стыдно…» – говорил Ника со слезами на глазах. «То-то, – говорил папа с облегчением. – Врать – стыдно».