Андрей Геласимов - Десять историй о любви (сборник)
– Он действительно прилетел позавчера.
– Слушай, – голос в трубке заворочался, как пробуждающийся в клетке большой зверь. – У твоей замечательной мамы сегодня день рождения. Скоро у меня с нею свадьба. Ты что, хочешь испортить нам все эти праздники?
– Нет, я ничего не хочу испортить, – запротестовал следователь. – Но… Может, мы найдем того, кто на самом деле убил?
– Так, слушай меня и молчи, – голос отвердел и утратил все теплые ноты, которые в начале разговора еще можно было уловить в нем. – Искать настоящего – слишком долго. Русские требуют немедленного раскрытия. На меня давят из очень больших и очень широких кресел, в которых сидят самые обширные и самые крепкие на Кипре зады. Если ты протянешь с расследованием еще две недели, меня пнут из Штаб-квартиры под зад. Понимаешь? А я рассчитываю на обеспеченную тихую старость рядом с твоей мамой. И рядом с ее мусакой, кстати сказать.
В трубке послышался густой отрывистый смех, напоминавший ритмичное падение мешков с цементом на металлический лист с небольшой высоты.
– Сильно люблю ее баклажаны. Это без всяких намеков, сынок. Без обид, ты же меня понимаешь.
Мешки снова начали падать, и следователю пришлось изрядно подождать, пока их падение остановится.
– Я бы хотел, чтобы вы все же позвонили тем людям, которые давят на вас, – наконец твердо сказал он. – Мне нужно еще время.
В трубке все стихло.
– Алло… Вы меня слышите?
– Он же русский, – глухо прозвучал голос. – Русские всегда в чем-нибудь виноваты.
– Я прошу вас… Ради моей мамы.
На том конце глубоко вздохнули, прочистили горло и коротко ответили:
– Ладно, я попытаюсь. Подожди полчаса.
Следователь понял, что благодарность будет неуместна, и молча убрал телефон в карман.
Постояв посреди номера, он снова вышел на балкон, несколько минут сосредоточенно понаблюдал за шумной компанией англичан в ярко освещенном бассейне, а затем вернулся в комнату. Взгляд его остановился на раскрытом ноутбуке Гуляева. Следователь посмотрел на часы и взял компьютер с осиротевшего стула.
«Здесь необходимо сделать небольшую паузу в повествовании, которое, впрочем, и без того разворачивается не слишком поспешно, и сообщить о том, что Филомела, однажды удалившись из поля нашего зрения и углубившись в свою собственную, овеянную славой необоримого Эроса, историю, более не предстанет самолично пред нашим изумленным взором, а скроется за стенами царского дома во Фракии, предоставив нам возможность дослушивать сказки бывалого солдата, скоро, кстати, наскучившие, и следить за своей знаменательной судьбой каким-нибудь косвенным образом – через невразумительные, скажем, донесения разных сторонних вестников. После того, как первый из них…»
В дверь номера громко постучали, и следователь поднял голову.
– Войдите!
– А долго нам еще в коридоре стоять? – спросил полицейский, не проходя дальше прихожей. – Может, я отвезу пока задержанного?
– Нет, ждите.
– В коридоре? – Полицейский явно был раздражен своей участью мелкого винтика.
Следователь нахмурился, уловив едва прикрытый вызов у него в голосе, но потом все же кивнул:
– Хорошо, веди его вниз на веранду и возьми ему кофе. Я скоро приду.
– Кофе? На какие деньги? У задержанных брать не положено.
Следователь испытующе посмотрел в лицо своему подчиненному.
– У тебя что, нет пяти евро?
Полицейский поправил фуражку и твердо ответил:
– На кофе для задержанных – нет.
Следователь, который все еще стоял с гуляевским ноутбуком в руках посреди номера, вынул из кармана брюк мятую и слегка влажную пятерку, подошел к своему подчиненному и протянул ему деньги. Секунду помедлив, тот взял купюру и вышел. Экран компьютера дважды мигнул, но не погас.
«…После того, как первый из них привел нас, толпящихся вокруг него, сонных и слабых, в содрогание одним лишь жутким намеком на произошедшее в доме Терея и потребовавшее такого способа передачи случившегося, когда сама кровавая и безъязыкая, от боли мычащая невозможность сообщить весть уже является самой вестью, и вестью – настолько превышающей размеры простой почты, что говорить о ней можно только посредством донельзя изуродованных губ, языка и всего остального; после того как мы разошлись по домам и забрали с собой страдальца, обсуждая торопливо – можно ли ему есть и что могло бы служить для этой цели, не усугубляя мук бедняги и не тревожа подживающей раны, которая теперь ему заменяла рот; после всего этого и еще немногих жизненных подробностей, необходимых для того, чтобы наполнить каким-то содержанием несколько дней, городок наш, пустынный и притихший в опасливом ожидании, во время которого изредка кто-нибудь метнется от одного приземистого строения к другому – вот и вся жизнь, был разбужен однажды глухим вскриком и ропотом, и лошадиным храпом.
Мы глазели на спешивающихся всадников и понимали, что и это далеко не конец истории, начавшейся в доме кузнеца, который тоже исчез сразу следом за Филомелой, бросив наш инвентарь на произвол всеядной ржавчины и разрухи; что будут еще тревожные побудки и упасли бы только боги от изувеченных вестников. Проводя вновь прибывших в опустевшую кузницу, сметая рукавами лохмотья липкой паутины, мы заглядывали в глаза этих суровых играющих желваками людей во влажных от пота рубахах, а они хмурились, неловко отворачивались и говорили что-то об отозванном из Фракии или даже самовольно отозвавшемся посольстве великой Спарты, о том, что уж кто-кто, а они туда ни ногой и что их стратег – вон тот высокий, в красном, – хоть и приходится Терею названым братом, однако таких вещей, какие там вытворяют, терпеть ни за что не станет, будь в них повинен хоть названый, хоть кровный брат, даже отцу – и тому ничего такого не спустил бы, потому что, ну есть ведь предел человеческой разнузданности и бессердечию, и хватит уже, в конце концов, озадачивать богов подобными выходками, ибо разобраться во всей этой кутерьме, а тем более – управлять этим зыбким, переменчивым и диким людским племенем не под силу уже не только Зевсу, но и тем, кто породил его самого и вообще всё остальное…»
На столе ожил телефон. В первое мгновение следователь решил, что это тот самый звонок, без которого он не может уехать отсюда, поэтому резко вскочил со стула. Однако уже в следующую секунду он сообразил, что его собственный телефон лежит у него в кармане. На столе гудел и подползал от вибрации к самому краю мобильник, забытый растерянным и совершенно сбитым с толку Гуляевым.
Следователь смотрел на ползущий по столу сотовый, на его дисплей, где высвечивалось имя «Ксения Ненашева», и думал о страхе, возможно, уже охватившем ту женщину, что выслушивала сейчас длинные гудки где-то в России. Сам он давно уже свыкся со своими страхами, научился, когда того требовала ситуация, скрывать их от окружающих, и даже более того – чувство постоянной опасности, неуверенности, боязни разозлить начальство, потерять работу, обнищать, окончательно облысеть, заболеть раком, да мало ли что – стало настолько значительным в его жизни, что без него, без этого вечно сосущего чувства, он, наверное, не смог бы уже существовать. Страхи мотивировали его, двигали дальше, строили ему карьеру, заводили нужных друзей. Осознав, насколько они полезны, он перестал избегать их и покорно боялся всего на свете, называя это про себя «кормлением зверя». Теперь покормить своего зверя должна была женщина из Москвы.
Дождавшись, когда телефон дополз до самого края и с глухим стуком упал на ковер, следователь сел в кресло и продолжил читать.
«Устраиваясь на ночлег, спартанцы еще долго ворчали и сетовали на вероломного Терея, оглашая разоренное гнездо кузнеца своими жалобами и стенаньями, а наутро, опередив нас с подъемом, разложили по полкам свое снаряжение и, казалось, уже окончательно решили остаться у нас на житье, не поставив никого в известность о причинах, препятствующих отъезду – тем паче что таковых, видимо, не имелось, а налицо была просто растерянность, страх и злобное ожидание выхода растущему раздражению. За скукой для них в скором времени неотвратимо явилась потребность в мелких пакостных злодеяниях, и, разобрав однажды залежавшееся оружие, они взялись бить из луков одичавших, больных от одиночества и горя собак, которые немедленно разбежались в панике по всей степи, разнося дурные новости о городе, где теперь перестали кормить честных псов, а просто-напросто убивают их из лука. Спартанцы тем временем, освежив душу кровью, развязали языки и понемногу заговорили о том, что томило и мучило, поскольку главный повод к молчанию – стратег в красном – лежал на скамье, третий день ничего не ел и в собачьих празднествах не участвовал, хотя они уверяли друг друга, что он великий стрелок и что они обязательно приведут ему живую тварь, дабы и он потешился, разбудил сердце и прекратил невозможное, невыносимое свое лежание – поохотился, как бывало во Фракии, где теперь не то что охотиться, но даже и в небо ни один наконец стрелять не станет, потому что именно это небо не разверзлось и не обрушило на виновных шквал огня, после того как их стратег посватался к этой чумазой девчонке, приблудившейся из степи, и ему было отказано, как будто он недостаточно знатен или силен для такой сопливой пигалицы, как Филомела, будь она хоть трижды сестрой царицы, и, главное, кем отказано – названым братом! Верно сделал стратег, что увел посольство – не пристало отказы выслушивать Спарте.
