Мария Метлицкая - Верный муж (сборник)
Если вообще стоит дальше жить.
Искренне за тебя рад! Говорил ведь, что все наладится, а ты, как всегда, впадала в панику. Вот и повеселись теперь. Знать подробности ни к чему – все хорошо, да и ладно, слава богу. Верю, что «он прекрасен». Или – делаю вид, что верю. Ну, не спорить же с тобой! Хорошо, что не из творцов, – с ними, с творцами, непросто. А человек реальной, земной профессии тверже стоит на земле. Горный инженер – неплохо. Только, видимо, командировки? Впрочем, и это хорошо. И даже отлично! Будете расставаться и наверняка дольше продержитесь! Так как вынести тебя… ну, ты и сама знаешь. Денег Наташе надо прибавить, ты права. И вас двое, и она не молодеет. Про твою язву – да, такие таблетки появились, ты права. Купить сложно, но Зиновий обещал – у него блат в аптекоуправлении. Вышлю сразу. А ты все-таки не забывай про диету. Поменьше шоколада и булок. Потерпи уж! Не то сбежит твой горный, как пить дать! И кому ты будешь нужна, больная? Только мне, правильно.
Никуда мне от тебя не деться, ох. Но судьбу я свою не кляну – отдаю, сколько могу, за то, что было дадено. А дадено было много…
Я собираюсь в санаторий, один, жена с дочерью едут в Прибалтику. Из санатория стану звонить чаще – там в комнате будет телефон. А к лету должна быть командировка в Польшу. Не Париж, разумеется, но все же. Подумай, чего бы тебе хотелось. Местных денег будет немного, но на мелочи, вроде косметики или мелкого баловства, хватит. Или духи? Польские, по-моему, ты любила? Буду бродить по Варшаве и вспоминать бледную и гордую полячку, которая разбила мне когда-то сердце. Милая панна! Я излечен вполне! Но от хлопот не отказываюсь – из человеческого сочувствия – исключительно! Засим прощаюсь. Горному – сердечный и пламенный.
P.S. А все-таки жаль мужика! И горную промышленность тоже – потеряет ценного кадра, а?
И что все это значит? Так, спокойствие, только спокойствие. Ее муж совершенно спокойно обсуждает с Эвой ее личную жизнь, ее любовников – старых и новых. Иронизирует, подтрунивает, предупреждает. Сочувствует этим несчастным обреченным мужчинам. Это факт. Значит, он с ней не в любовных отношениях? Они просто старые друзья, родственники, бывшие супруги. Между ними ничего нет, кроме памяти о прошлом, поддержки с его стороны и денежных отношений. Все!
Да нет, не все. Кроме всего перечисленного, у него есть к ней нежность, жалость, сострадание. И – невзирая ни на что, он восхищается ею. И опять же невзирая на то, что говорит ей всю правду – о ее эгоизме, сварливости, требовательности к людям, отсутствии требовательности к себе, капризности, алчности, избалованности и непостоянстве, он ее уважает. Или, по крайней мере, считается с ней, с ее желаниями, пожеланиями, капризами, требованиями.
И что это? Что это, если не любовь? Только долг и жалость? Долг за что? И почему жалость?
Она ему небезразлична. Ее жизнь и проблемы для него на первом месте. Не семья, не жена, не единственная и любимая дочь – она, Эва Минц.
Он пишет, что «излечен». Чушь собачья. Ни один мужик, даже самый ответственный, самый надежный, не будет спрашивать про духи у женщины, с которой он расстался черт-те сколько лет назад и которая его не волнует.
Надя помнила ту командировку в Варшаву. Тогда, в самый застой, это была заграница, и еще какая! Польские журналы мод с томными красавицами были из другой, сладкой и неведомой жизни. В польском магазине «Ванда» давились за духами, помадой, кремом «Пани Валевска» и перламутровым лаком для ногтей.
Очереди были сумасшедшие. Такой вот «привет» оттуда. Когда муж объявил о поездке, она сладостно предвкушала косметику, духи, белье… Ну должен же он побаловать своих девочек!
Был составлен список – с колготками, бельем и помадой. Как она ждала счастливого мига! С каким трепетом открывала чемодан!
А дальше… Сплошное разочарование! Ни духов, ни колготок, ни чего другого.
Помаду он привез – мерзкого фиолетового цвета. А Надя просила перламутровую розовую.
На ее «Ну, как же так, Гриша!» он обиженно ответил:
– Я там работал! Непонятно? А купил на вокзале, в киоске, то, что было. Да и записку твою я потерял – выбросил, наверно.
Правда, слезы дочери его тронули – выдал пятнадцать рублей и сказал Наде, чтобы купила колготки у спекулянток.
А фиолетовую помаду Надя подарила соседке и тоже успокоилась, хотя обида осталась надолго.
Да сколько было этих обид! Вагон и маленькая тележка. Разве все упомнишь? И ни к чему это в семейной жизни – так она всегда себя успокаивала. Всегда, но не сейчас.
Сейчас она ненавидела и своего мужа, и польскую панну, и всю свою прежнюю длинную жизнь, в которой не было ни любви, ни уважения, ни честности. А была, как оказалось, одна сплошная ложь.
Надя, как показывала жизнь, все же была из оптимистов. Сколько раз, во скольких жизненных ситуациях с соседками, подругами она непременно находила слова утешения. И еще – она всегда умела находить повод, пусть самый ничтожный, для хорошего настроения.
Например, когда уехала Любаша и было такое разливанное море слез, тоски и тревог, она утешала себя тем, что дочка в спокойной стране, где тепло и отличный климат, где нет поддельных лекарств и просроченных продуктов, где люди не знают хамства и обмана. Ночами ревела, а утром цепляла на лицо просветленную, счастливую улыбку и напевала песенку, взбивая яйца для омлета.
Выползал муж и бросал на нее раздраженный взгляд. Криво усмехался:
– Есть повод для веселья?
Она начинала, словно оправдываясь, что-то сбивчиво тараторить.
Он перебивал ее, и довольно резко:
– Все, хватит, я понял, – и бросал на нее какой-то сочувственный взгляд: что с дурочки возьмешь?
Или ее восторги по поводу фильма, спектакля или прочитанной книги – та же реакция. Он слегка морщил лоб:
– Ну-ну, говори…
А сам старался поскорее от нее избавиться, вот как это было.
Неинтересны были ему ее восторги и впечатления. И, поняв это, она перестала с ним чем-либо делиться – есть, в конце концов, с кем поболтать. И время у нее есть, и телефон под боком. Правда, когда муж открывал своим ключом дверь, телефонную трубку она тут же бросала.
Как-то одна приятельница Наде попеняла:
– Ты что, тапки бросаешься ему подавать? И пальто с него снимаешь?
– Да, тапки. Пальто он снимает сам, а я бегу греть обед. И что тут такого? Простое уважение. Он много работает, прекрасно зарабатывает, мы ни в чем не знаем нужды. Да и потом – он старше меня. Почему бы мне не проявить внимание и заботу?
Приятельница хмыкнула:
– Ну-ну. Проявляй, конечно. Только о себе не забывай! Помнишь, как в той песне? «Чтоб тебя на земле не теряли, постарайся себя не терять».
Надя задумалась над ее словами. Хотя приятельница эта была на язык остра и вредновата и бравировала тем, что всегда говорит правду.
А кому нужна правда? Никто ее слушать не хочет. И кстати, об этой приятельнице – муж у нее погуливал, сын попивал. Может, она от зависти просто? А однажды она и вовсе заявила:
– Да лучше мой Васильев, гуляка и юбочник, чем твой положительный Григорий. – И с сарказмом добавила: – Верный муж.
– Да? – удивилась Надя и уточнила: – А почему, интересно знать?
– А ты не понимаешь! – рассмеялась та. – Да потому, что он – нормальный мужик! Не зануда, не молчун. На гитаре играет – заслушаешься. Когда поет, я все ему сразу прощаю, одним махом. И даже, сказать неловко, любуюсь им, гадом. Гостей любит, родне всегда рад. Маме моей по воскресеньям продукты отвозит. Обязательно купит красной рыбки – вы, Ирина Петровна, любите подсолониться. Говорит – собери своих девчонок! Хоть посмотрю на красивых и умных баб! И когда мы собираемся, он и кофе двадцать пять раз сварит, и картошки нажарит, и салатик порежет. А потом еще всех по домам развезет.
– Ну, уж если и по домам развезет! – развела руками Надя. И не сдержалась, «зацепила» подругу: – И матушке красной рыбки… Золото, а не мужик. Чистое золото. Смотри, чтобы не засеребрился.
Нет, не была она вредной, просто любая женщина, если ее достать, способна на вредность – вот это точно.
Кстати, этот «золотой и ясноголосый» приятельницу Надину все же бросил. Нашел бабенку помоложе и рванул с вещичками. Надя тогда не злорадствовала, нет. И даже очень подругу жалела. А та – вот дурочка просто! Говорила, что ни о чем не жалеет – жизнь прожила с ним «сладкую».
– В каком смысле? – не поняла Надя.
Подруга посмотрела на нее с какой-то жалостью, что ли, и вздохнула:
– Тебе не понять.
А кого тут жалеть, и дураку ясно – уж точно не ее, Надю.
Это она тогда так думала… А сейчас…
Даже хотела взять трубку и этой подруге позвонить. Был такой порыв. А потом взяла себя в руки – никто и никогда не узнает этой правды!
Никто и никогда.
Не доставит она, Надя, никому такого удовольствия.
Или она в своей беде и отчаянии стала просто плохо думать о людях? Подумаешь тут плохо, если самые близкие, самые-самые, оказываются двуличными лжецами.
