Михаил Веллер - Слово и судьба (сборник)

Короче.

На хрен я был никому не нужен, и это взаимно.

Приучен я был с гарнизонов: разговоры отдельно – дело отдельно. Я писал. И отлюбил разговоры о литературе. Пар выходит. А дураки растут густо.

И на площадке моей сделалось пусто.

2. Волобуев! Вот вам книга.

Была весна,

цвели дрова и пели лошади.

Медведь из Африки приехал на коньках,

ему понравилась соседская корова,

и он…………………………………………….!

За три года я полностью стоптал три пары туфель. Семь пар железных башмаков в перспективе не укладывались в дистанцию от сегодня до могилы. Число отказов перешло за полторы сотни.

Рижская молодежка «Советская молодежь» напечатала «Кнопку». В тридцать один год я получил первую публикацию серьезного рассказа – в прибалтийской республиканской газете. Что-то часто стал я ночью опускать лоб на холодный металл машинки.

Весна расцвела, и я произвел ревизию.

Сорок три рассказа. Триста сорок восемь страниц машинописи. Ровная толстая стопа лежала на зеленой бумаге стола весомо и значимо. Всё нажитое. Итог и труд трех лет. Не зря они прожиты!

За месяц я перепечатал их два раза в двух экземплярах. Редакторы уважают свежую рукопись, единообразную, немятую. Мои бывалые экземпляры после возвратов были непрофессиональны.

Неделю, куря и вздыхая, я погружался в воспоминания и перетасовывал рассказы, выкладывая сборник. Никто не возьмет у меня сборник без нескольких приличных публикаций в журналах. Но хоть попробовать-то можно. А что – есть варианты? Что за хрень! Нет такого закона – сначала журналы, и только потом сборник. Да кто где видел такой сборник, как этот?!

Первый экземпляр книги, то есть две папки с первым-вторым экземплярами сборника, я послал в Москву, в «Молодую Гвардию». В принципе, только это издательство могло принять первую книгу самотечного молодого автора.

Второй экземпляр я отнес на Фонтанку в знакомый как-никак «Лениздат».

А третий, сборный из уже побывавших в редакциях рукописей, пусть и на одной машинке печатанных, да на разной бумажечке, я понес в – о! – Ленинградское отделение Издательства «Советский писатель». В принципе, они издавали только членов Союза, но туда присоветовал по дружбе Саша Лурье. Есть знакомый редактор, и вообще есть шанс.

Саша Лурье должен был испытывать особое наслаждение от своего доброго дела. Он знал доподлинно, что шанса нет никакого. Он оказывал помощь и участие, ничем не рискуя – тем временем жизнь автора укорачивалась, а дух утомлялся в бесплодных надеждах.

Добрейшая, седая, интеллигентная и влажноглазая Фрида Германовна Кацис, редактор «Ленсовписа», внимательнейшим образом приняла очередное Сашино протеже (корректору: средний род прилагательного оставить). Быстро прочитала, страшно посочувствовала, предложила убрать самые непроходные рассказы. И в ответ на циничные и прямые вопросы в лоб призналась, страдая, что никакая прополка не поможет издать мой сборник. Нет – надо надеяться. Но нет – надежд практически нет.

Отказ «Лениздата» был обставлен честно: с полным равнодушием.

«Молодая Гвардия» имела меня в виду через подзорную трубу.

………………………

Ну что? Переговорил я с кем мог и где мог.

Делать что-то надо было.

Уяснил я главное. Будь я хоть родной племянник Первого секретаря Ленинградского обкома КПСС товарища Григория Васильевича Романова. Этих и таких моих рассказов никто в Ленинграде печатать не будет. Нигде. Никогда. Всё.

3. Кто вы такие? Вас здесь не ждут.

Я поехал в Петрозаводск. Остановился у знакомого по Конференции. И прибег к услугам Эдика Алто.

Эдуарду Алто было сорок три. Он заведовал прозой «Севера». «Север» имел статус регионального «толстого» журнала. Но подверстывался во всесоюзную обойму.

Мы познакомились с ним шесть лет назад, в самую первую конференцию. Все мои рассказы я перепускал через него также. Некоторые ему страшно нравились. Я получал назад папки с его длинными теплыми письмами.

Эдик позвонил знакомому в Петрозаводское книжное издательство. Хвалил меня как родного. Я встретил там радушный прием. Хотя меня предупредили о возможных трудностях.

Я достал из портфеля свой сборник, два экземпляра в толстых папках. Их зарегистрировали и мне гарантировали. Ленинградский налет на заезжей фигуре отражался в глазах местных сотрудников блеском злорадствующих трудяг.

Но был шанс! Ребята были приветливы, а книги там выходили фиговые местных авторов.

Я поехал в Минск. А куда же мне еще ехать?

И вошел со всей непринужденностью в издательство «Юнацство», что есть «Юность». И спросил русское отделение, редакцию современной прозы. И представился скучному дуремару, молодому, приветливому и с пломбой заводского ограничителя на лбу.

Как это почему к вам? К нам, а не к вам, ну что вы. Я кончал школу в Могилеве. Я занимался в ЛИТО могилевского пединститута. Я впервые опубликовался в газете «Могилевская правда» (врал я). Меня благословил в литературу сам Алексей Пысин, известный поэт (нагло врал я). Еще в школьные года я печатал стихи в республиканской газете ЦК комсомола Белоруссии «Знамя юности» (я уже почти верил, что говорю правду).

– Вот если бы вы на белорусском писали, – тосковал нестарый дуремар. – У нас не хватает хлопцев, чтоб по-белорусски. В белорусском отделении – там за год спокойно книга выходит. А тут по-русски очередь.

Я понимаю. Я согласен ждать очередь. А куда же мне деваться?

Справочку я сварганил к этому экземпляру – эх! Хоть сейчас на Ленинскую премию – и в гвардию. Откроют, посмотрят – зацепит: проникнутся. Господи, ну неужели не видно, что вам привезли?

Отказ пришел под благовидным предлогом, что переизбыток рукописей местных авторов. А то кого интересует предлог.

Фигня. Еще была Рига.

В Риге жил Полоцк. Полоцк – это не город, а фамилия. Это он напечатал меня в рижской молодежке. Он там работал. Мы познакомились все на той же последней Конференции. Так что – была от них польза-то!..

Еще в Риге жил дядя. Дядя был известный хирург, профессор и реальный основатель знаменитого Рижского Института травматологии и ортопедии. У него была, как можно догадаться, нетитульная фамилия, и для карьеры пришлось писать диссертации сначала своему начальнику, а потом себе. Он жил один в трехкомнатном кооперативе и вечером после операционного дня расслаблялся поллитром. Операционных дней было четыре в неделю, а в выходные он расслаблялся с утра, чтоб почувствовать отдых.

– Ты не знаешь этих латышей, – сказал дядя. Он охарактеризовал латышей, и земля не перевернулась.

– Что тебе надо в их издательстве?.. – презрительно сказал дядя. – Они же печатают только своих. Они тут все фашисты. Если ты фашист – они не напечатают тебя, потому что по партийному билету они коммунисты. А если ты коммунист – они не напечатают тебя, потому что в душе они остаются фашистами.

Я выразил сомнение. Дядя был экстремист. Он отвоевал первые полтора страшных военных года и был демобилизован по инвалидности. Правая рука у него поднималась как раз до уровня вонзить скальпель и выпить рюмку. Этой правой рукой он показывал матерный жест в адрес всех.

– Я еще удивляюсь, почему ты не уехал, – сказал дядя. – Я говорил с твоими родителями, они ничего не понимают. Я думал, может быть ты умнее. Кто тебе даст в Риге спокойно печататься?

Приближалась Олимпиада-80 в Москве. Говорили, что после нее прикроют все возможности выезда. Оказалось, что дядя собрался валить. Советская власть его достала.

– Я специально купил эту квартиру, чтоб им отдать, когда буду уезжать. Гараж купил, машину поменял на новую. Всё заберите! Ничего больше не хочу. Их же интересует захапать. Тогда отпустят.

Он стал диктовать мне какие-то справки. У него уже развивалась мания преследования, он боялся заполнять бумажки собственноручно на случаи воображаемого следствия и суда. Я перебирал его архив. В сорок втором он был старшим лейтенантом и командиром полковой разведки. Красная Звезда, Отечественная Война и три нашивки за ранения.

– Я тут недавно вставлял новый хер какому-то их великому писателю, – сказал дядя. – Что ты так смотришь? Ты не знал, что мы это делаем? Ну да. В прошлом году я чинил хер самому генералу Епишеву. Это начальник Главпура, ты слышал?

Дядя удлинял и выпрямлял ноги. Он придумал способ, еще учась в мединституте, еще не кончилась война. Собственная раненая рука болела, не работала и донимала. В сорок седьмом он обосновал возможность приживления костного консерванта – фрагмента кости от трупа.

– Где ноги, там и между ними, – сказал дядя. – Я тебе объясню. Берется пластмассовая пластинка. Представь шкурку от банана.

Мы распили литр, и он позвонил в клинику. Заставил вечером перерывать карточки, и ему нашли фамилию знаменитого писателя. Тогда он потребовал телефон.