Петр Алешковский - Крепость
– Твою ж мать! – закричал Васька, увидав его, подходящего к лагерю. – Спрашивать не стану, давай, – протянул ему котелок с супом, отрезал здоровый кусок хлеба. Молча сидел, курил, потягивая терпкий переварившийся черный чай из алюминиевой кружки, пока Мальцов жадно хлебал диетический бульон из рябчика.
– Леший меня водил, Вася, я всё круги нареза́л, в одном месте толкался.
– Как же, леший! Ложись спать, только сапоги сними, дюндель. Выход всегда есть, рыпаться не надо, надо думать, а не паниковать. Спи уже!
«Выход всегда есть», – повторил он сейчас Васькины слова, глянул на луч света из окна: тот утратил яркость и серел на глазах. Две мрачные тени застывших навеки Романа и Давида тянулись от столбов-сталагнатов в трапезную и где-то посередине церкви сливались со сгущавшейся на глазах чернотой.
15
Спал он мало, урывками и, пробуждаясь, долго глядел на пятнышко света в окне. На свободе стоял июнь, время белых ночей, когда от полуночи до четырех природа, погрузившаяся в спячку, затихает. Видимые предметы теряют в сером полумраке очертания, а во́ды в реке лишаются блеска, наливаются свинцом и приобретают плотность глиняного потока, что скрепляет два берега, как раствор скрепляет два кирпича. Тишина подземелья и тишина верхнего мира достигли к середине ночи полного соответствия; ворочаясь на жестком каменном ложе, он слышал лишь шорох одежды, а замерев, ловил звуки дыхания и гулкие биения сердца – единственные свидетельства живой жизни, пульсирующей здесь в мире вечного безмолвия.
Когда серое пятно в окошке начало потихоньку светлеть, он заставил себя подняться и сделал зарядку – кровь побежала по жилам быстрее, упражнения избавили залежавшиеся мышцы от вялости. Ночью он понял, что толком не знает своей тюрьмы, в лихорадке поиска он следовал по ходам, проделанным человеком, тогда как сами пещеры остались неизученными. Что, если существовал естественный ход, соединяющий пещеры Ефрема с древними выработками известняка? Поверху Крепость и катакомбы отделяло километров девять-десять, и, как довелось слышать от спелеологов, многие ходы под землей оставались не пройденными до конца. Сидеть и ждать спасения извне и потихоньку сходить с ума? Нет, он должен был попытаться что-то сделать.
Взял из пакета четыре пряника, фонарь, топор, прогоревшую наполовину свечу и вторую, новую, про запас, перешел в первую пещеру. Зажег свечи в нишах, оставленные там с разборки стеллажа, – теперь он кое-как мог видеть всю пещеру, из конца в конец. Начал с того, что привел себя в порядок. Умылся, сидя на корточках, из первой ванночки, более глубокой, чем вытекающая из нее вторая. Затем медленно прожевал четыре пряника, запил водой, подсчитал, что в таком режиме экономии ему хватит еды на семь-восемь дней.
Шкурник в северо-восточном углу, в который утекала вода, уже видел раньше, он присвоил ему название «Мокрый-1». Действовал, как в разведке, где любой объект исследования всегда получал имя и порядковый номер. От него и начал обход по кругу, освещая стену метр за метром. В тридцати шагах на северо-запад обнаружил еще одну перспективную трещину – широкую, но невысокую, в нее можно было залезть только на коленях, зато пол был сухой. Посветил фонарем: ход уходил прямо на север, луч света не доставал до стены. Этот ход получил название «Сухой-1». Натаскал камней с пола, сложил подобие пирамидки у стены, чтобы можно было легко найти дыру. Больше в первой пещере лазов не обнаружил и перешел в тамбур. Напротив заложенной двери буквально наткнулся на узкую щель, попробовал ввинтиться в нее и понял, что это в принципе возможно. Продирался в жуткой тесноте метров десять, пока лаз не расширился и стало можно встать на колени. Свет фонаря высветил неровный извилистый ход, что уходил дальше в сплошную темноту. Воды на полу не было – лаз получил название «Сухой-2». Последний шкурник обнаружился в церкви, в самом темном северо-северо-восточном углу, вползти в него можно было только по-пластунски, но и здесь всё казалось не столь безнадежным: лаз тянулся далеко вперед и, так как воды в нем не было, получил название «Сухой-3».
Он сознательно не продвигался глубже десяти – двадцати метров: находки следовало осмыслить. Вернулся в первую пещеру, зажег свечки в нишах, лезвием топора начертил на глиняном полу схематический чертеж всего изученного пространства. Наложил на схему план Крепости, нарисовал реку, примыкающий к ней овраг и пунктиром показал предполагаемое направление четырех обнаруженных ходов. Они тянули на север, северо-восток, параллельно линии реки, приблизительно туда, где находились известковые каменоломни. За работой он совершенно забыл про время: поиски, первичные обследования, изучение чертежа вселили надежду, всё указывало на то, что маленький шанс у него всё же есть.
Теперь предстояло решиться и лезть в теснины, пробиваться под землей – то, чего всегда так боялся. Даже в сегодняшних неглубоких обследованиях, извиваясь по-змеиному на животе и задевая макушкой низкий потолок, он испытывал внезапные приливы страха, а что будет, когда удалится от пещеры далеко? Он оторвался от чертежа и принялся прислушиваться: показалось, что ухо уловило скрежет металла снаружи. Неужели начали отрывать вручную? Весь превратился в слух, но ничего больше не услышал – похоже, ему примерещилось.
Мальцов устал, где-то в раже набил шишку на голове и сорвал кожу на указательном и среднем пальцах правой руки, и теперь, обнаружив кровь, принялся зализывать саднящие ранки, как пес в конуре, вычищающий языком порезанную о ледышки лапу. Положил руку на колено, чтобы ранки подсохли, опять принялся слушать тишину. Он настолько слился с безмолвием пещеры, что вскоре впал в подобие транса: прямая спина, напряженная шея, отрешенный взгляд, руки, лежащие на коленях, тихое, равномерное дыхание. Так он сидел в бортниковской засидке на кабана, один среди медленно засыпающего леса, только здесь не было ни качающихся ветвей, ни скрипа елок, ни свиста ветерка, ничего, кроме различных оттенков черного, которые научился распознавать глаз, и мерной капели с потолка, к которой он привык и перестал обращать на нее внимание. И всё казалось ему, что вот сейчас, сейчас раздадутся спасительные звуки снаружи, и не надо будет лезть в проклятые щели, одна мысль о которых вызывала у него приступы клаустрофобии. Сидел, тянул время и очнулся, только когда понял, что от прямого сидения затекла спина и шея. Посветил на часы – стрелка подбиралась к пяти! Весь день, по сути, ушел на поиски и составление чертежа, а казалось, еще недавно он проснулся в церкви и встал со своей каменной кровати.
Лезть под землю уже не имело смысла. Начинать любое дело надо с утра. Подумал так и устыдился своего малодушия: здесь череда дня и ночи не имела никакого значения. Ленивое оцепенение, овладевшее им, не проходило, Мальцов машинально загасил огарки в нишах, вернулся в церковь, отрезал лезвием топора от буханки три ломтя, затем вернулся к воде и неспешно, смакуя каждый кусочек, съел пайку, мечтая хотя бы о щепотке крупной соли. Потом опять посторожил у засыпанного входа до семи, когда, понятно, никто б уже не стал затевать спасательные работы. Встал с сена, тяжело вздохнул, мысленно готовясь к завтрашним спелеологическим приключениям, побрел в церковь, посидел какое-то время в каменном кресле, пытаясь вообразить, как сидел на нем сам Ефрем, но это скоро ему прискучило. Несколько жирных капель каменной смолы пролетели прямо перед носом и с громким чмоком впечатались в пол. Мысли всё время возвращались к уходящим в пласт темным дырам, и он гнал прочь страх, но сделать это до конца не получалось. Ему вдруг так захотелось, чтобы всё закончилось хорошо, и вслед за этими жалостливыми мыслями вспомнилась мать, читающая ему на сон грядущий адаптированное издание «Робинзона Крузо». Но он-то был заточен не на вольном острове, всё было хуже, куда как хуже.
Прошел первый день заключения, и, похоже, никто и не собирался его откапывать. Мальцов терялся в догадках и не мог придумать причину, по которой его не начинали искать. Фарход, Фарход-бульдозерист… Когда Мальцов работал в музее, у них с таджиком установились хорошие, почтительные отношения, что пошло не так? Почему его до сих пор никто не хватился? Николай должен был сегодня принести документы. Если он приходил, то обязательно заметил бы: дом не закрыт, хозяина нету, неужели это его не насторожило? Любовь Олеговна видела, как он бежал к Никольской башне, она-то точно знала о работавшем там бульдозере, она не могла промолчать. Успокаивая себя, придумывал различные версии, но пользы от них не было никакой.
На следующий день решил подождать: вдруг всё-таки начнут копать? Просидел на сене у заваленного входа до семи вечера, вслушивался до умопомрачения в каждый шорох, иной раз грезилось, что ловит обрывки человеческой речи там, наверху, но вскоре понимал, что голоса́, раздающиеся в голове, были просто слуховыми галлюцинациями. Пытка тишиной оказалась куда мучительнее, чем он ожидал. Буханка черного уменьшилась до половины, вечером он съел еще четыре пряника и подсчитал оставшиеся запасы – восемь пряников, полбуханки черного и нетронутые тридцать два сладких квадратика печенья и маленький кусочек сыра. Мысленно уре́зал пайку, положив в день съедать по два пряника и по два куска хлеба и тоненькой дольке сыра, и снова долго и сложно высчитывал, на сколько дней ему хватит еды, потом вдруг плюнул на эту затею, от нее можно было запросто сойти с ума, он запретил себе пока думать об этом.
