Юлия Бекенская - Нескучная книжица про… (сборник)
Ольга помолчала.
– Пап… я даже не знаю, как реагировать, – сказала она. – То ли ругать тебя, то ли – гордиться. В семьдесят восемь попасть в милицию за хулиганство… это – круто, пап. Только, пап. Я тебя прошу. Я тебя очень прошу, как тот майор. Ну, не связывайся ты с ними. Ничего ты им не докажешь. А мы… – тут Ольгу осенило.
– Знаешь, давай так. Вот отметим твои восемьдесят, а потом – делай, что хочешь: хоть в драку, хоть на столах танцевать. Договорились?
Дед кивнул.
Он был похож на школьника, получившего от учителя обидную, но справедливую двойку.
***
– Оля, ты только не волнуйся… – открывший дверь старичок был обеспокоен и смущен одновременно.
– Михал Нилыч, что? – привычно заныло под ребрами, и Ольга опустилась на стул.
– Папа заболел…
Дед лежал на диване под пледом. Его лоб, высокий, в продольных морщинах, был сухой и горячий.
Не привыкать. Как действовать, Ольга знала. Моментально включился «режим ноль три». Градусник. Давление. Микстура. Горло. Теплые носки. Проветрить и натопить. Поставить бульон, разложить на блюдце таблетки и инструкцию огромными буквами, когда и какую пить.
Дед послушно наблюдал, шевелил губами, объясняя беззвучно, как так все у него получилось. Его виски покрылись бисером испарины.
Михал Нилыч, дедов друг и конфидент, все это время суетился вокруг. Предлагал сбегать в аптеку, или в магазин, или покараулить бульон на плите, или притащить дрова из сарая. Мешал, конечно, но не спорить же Ольге со стариком. Наконец, не выдержала, всучила ему книжку Джека Лондона и велела читать деду. Вслух. Старичок покорно открыл страницу.
Нилыч по сравнению с дедом был салагой. Всего-то семьдесят, мальчишка. Крошечного роста, невысокой Ольге по плечо, с мягкими чертами лица и вечной извинительной улыбкой. Ольгин внук звал его «Милыч», совмещая в одном слове имя, отчество и черты характера. Безотказный и обходительный, в этот раз он казался еще суетливее, чем обычно. Ольга заподозрила неладное.
И, когда, наконец, все стало по местам, разгорелась печка, забулькал на плите обед, заблестел протертый пол, а дед задремал, задышав спокойно и ровно, Ольга налила себе и Нилычу чаю из самовара, прикрыла дверь к отцу в комнату и сказала твердо:
– А теперь, дядь Миша, колись!
Дедок замямлил, забегал глазами, но Ольга была неумолима:
– Рассказывай! Что вы опять натворили?
– Да что там натворили, Олечка, – видишь, какое дело… Простыл вот Николай Николаич, переохладился…
– Переохладился – где? – уточнила Ольга. – Брюки мокрые висят – раз, куртка – два. В канаву, что ли, упал?
– Не в канаву, Олечка, – Нилыч помялся, – тут, понимаешь, какая история вышла, – начал он.
– Рассказывай, – вздохнула она.
И Нилыч рассказал.
Что случается в городе в начале весны, когда сбросит панцирь Нева, и тает, съедается солнцем снег, а меж грязи, луж и зубодробительных крапин льда на газонах вспыхнут первые огоньки мать-и-мачехи? Когда ветер разносит вопли котов, и дрейфуют, как мазаевы зайцы, на льдинах по Ладоге бесшабашные рыбаки?
Кто приходит в Питер весной? Правильно. Рыбка-корюшка.
Нилыч прискакал к деду с утра. Передвигался он шустро. Выпили чаю, поболтали за жизнь.
– Николаич, – заметил друг. – На Механическом корюшку продавали. Дорогая, зараза. Может, это, скинемся? Возьмем килограммчик? Много ли нам надо, на двоих-то?
– Почем? – дед оживился. Услышал сумму, переспросил: – Сколько?! – Выматерился. – Они там что, совсем уже?!
– Ну, нет так нет, – прошамкал Нилыч. – Обойдемся. Делов-то. Я вот сальца прикупил…
– Погодь, – дед решительно встал. – Накормлю я тебя корюшкой. От пуза! Где только он у меня… – и двинул в сарай на поиски, бормоча и вполголоса ругаясь.
Нилыч ждал, беспокойно ерзая на стуле.
– Вот, – дед ввалился обратно.
В руках он держал здоровенный рыболовный сачок. Длинное, без малого три метра, древко венчало широкое, в обхват, кольцо, на которое была натянута плотная сетка.
– Я рыбак! – грозно сказал дед. – Рыбак, понял?! С какой стати мы будем платить такие деньжищи, если можем спокойно пойти и наловить сами?
– Дык, Николаич, я не умею, – обеспокоился Нилыч.
– То-же-мне, – презрительно усмехнулся дед. Эта реплика была у него крайней степенью пренебрежения, – то-же-мне, – повторил он.
Нилыч на стуле, казалось, стал еще меньше.
– Ладно, – сжалился дед. – Я тебя научу. Ты будешь на берегу стоять, а я покажу, как надо.
Сказано-сделано. Ольга многое бы отдала, чтоб своими глазами увидеть эту картину. Впереди шел отец. В болотных сапогах, с гигантским сачком через плечо, в ярко-оранжевом рыбацком плаще поверх теплой куртки, с неизменной беломориной в зубах, прямым носом и дальнозорким взглядом похожий на хищную птицу.
Сзади поспешал Нилыч, с эмалированным ведром в одной руке и лыжной палкой – в другой. Он носил ее вместо трости.
До Невы идти было метров триста. Подельники форсировали шоссе, преодолели крутой и скользкий глинистый спуск и вышли на берег.
– Так, – скомандовал дед. – Я сейчас залезу вон на тот камень, а ты подашь мне сак. Я его закину. А ты будешь вытаскивать корюшку и складывать в ведро. Понял?
Нилыч кивнул.
– Николаич, – робко позвал он, – а, может, не надо? Ну ее, эту корюшку.
Дед не удостоил соучастника ответом. Подобрав плащ, побрел в сторону камня.
Несла темные воды Нева. Гулял свежий ветер, шумела быстрина, пряча под толщей воды сладкую деликатесную рыбку. На черном камне, покачиваясь от порывов ветра, торчала сухонькая фигура в оранжевом плаще.
– Сачок давай! – скомандовал дед. Нилыч зашел в воду, насколько позволили сапоги, и протянул древко. Дальше было – как в сказке.
«Первый раз закинул он невод»…
Этим разом дело и кончилось. Дед учел все, кроме силы инерции.
Невелик был Нилыч, но и дед – не намного больше. Трехметровое древко весило много. Сеть в полете превратилась в парус. Парус подхватило ветром и понесло. Дед закинул сачок и – полетел за ним следом.
Надо отдать должное старому рыбаку: древко он из рук не выпустил. Надо вознести молитву природе-матери, сделавшей русло реки в том месте совсем неглубоким.
Нилычу стоило больших усилий выловить деда вместе с сачком из невских вод. Но еще сложней оказалось уговорить его вернуться домой.
– Я же все равно мокрый, – возражал дед в азарте, – еще пару раз кину, и – ходу! Много ли нам надо, той корюшки…
Нилыч возражал и увещевал. Стойко снес обвинение в трусости и презрительное «то-же-мне». Был кроток, как голубь, и неумолим, как инфляция. Наконец, дед позволил себя уговорить и увести с берега.
– Так вот и получилось, Оленька, – заключил Нилыч. – Если б не я со своей корюшкой, был бы сейчас здоров Николай Николаич, – и сокрушенно покачал головой.
– Не переживай, дядя Миша, – сказала она мягко, – поправится. Подумаешь, простуда.
Встала и открыла форточку. Ветер взметнул занавески и ворвался в дом, принеся с Невы, будто в насмешку, сладковатый огуречный запах.
Лед
– Ярцева! Куда ты так вырядилась? – с утра шеф басил.
После литра кофе он обретет баритон, чтоб опять охрипнуть к вечеру. Кстати, что он тут забыл в такую рань? Шесть утра – спать бы еще и спать.
– Я тебе сказал: «тепло». Это – что?! Юра, забери ее… с глаз моих!
Алла шмыгнула за оператором. Дядь Юра покачал головой:
– Косяк, Кнопка. Ты б еще в чулочках пришла…
Вот докопались. Чем плохи куртка и джинсы? Не на северный же полюс ехать!
– Сдует тебя. Ветер там знаешь, какой? – пояснил напарник. – Ладно, будем на месте, выпросим для тебя тулуп…
Машина неслась по набережной. Дядь Юра дремал. Алла смотрела на утренние огни и пыталась настроиться.
Они едут спасать людей. Парни из МЧС и она, Алка. Надо будет сказать про их волю и мужество, про спасенных… вот ведь идиоты! Каждую весну – одно и то же. Лезут на лед, а потом дрейфуют, как мазаевы зайцы.
Вспомнила репортаж о том, как милиция не пускала рыбаков на лед Ладожского озера. Обычный весенний запрет на маньяков не действовал, и пока дядь Юра, усмехаясь (ты думаешь, они тут круглые сутки стоят?) снимал сцепленную локтями милицейскую шеренгу, два угрюмых дядьки, держа перед собой, как тараны, металлические ящики, с разбегу кинулись на оцепление, прорвали оборону и затопали от берега прочь.
– Не стрелять же в них, – пояснил ей милицейский капитан.
А потом улыбнулся и растаял в воздухе, прихватив рыбаков и служебный уазик. На его месте выросло кресло, в него приземлился Антон и сказал: «Малыш, ты меня огорчаешь», птицы-галки закружились, рассыпались черными кляксами по белому льду, и Алла не заметила, что давно уже дремлет, уткнувшись лбом в плечо оператору.
