Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая
Кульминацией вендетты стал до мелочей продуманный план ложного отстранения от должности моего главного врага. Мне стоило огромных усилий раздобыть бланк приказов министерства образования нашей области, вернее, его подделать. О последствиях я тогда не думал по причине юного возраста. Пришлось обрыскать бесчисленное количество низкопробных сайтов различных областных госучреждений, прежде чем мне попался сносный скан подходящего документа. С почётными грамотами дело обстояло намного проще, их можно было приобрести в любом ларьке Роспечати. Прочие поздравительные открытки были найдены в различных сувенирных и цветочных магазинчиках. Подготовительная работа закончилась, оставалось только подгадать удачный момент и разыграть последнюю комбинацию.
Ближе к концу третьей четверти, когда нервы нашей обожаемой директрисы были вконец расшатаны весенним авитаминозом и неудовлетворительными показателями по успеваемости всей школы, судьба подмигнула мне, и день «Ч» настал. Под конец урока, на котором Колчак неожиданно уплыл в Африку, вместо того чтобы любезно позволить себя расстрелять в сибирском захолустье, классу было объявлено, что урок на следующей неделе отменяется из-за внеочередного совещания и мы сможем поспать на сорок минут дольше. Этого времени было вполне достаточно для проведения последней диверсионной операции.
Накануне я отправился в постель раньше обычного и хорошенько выспался. Встал пораньше, чтобы всё успеть и ничего не упустить из виду. К своему обычному туалету добавил столь редкое в юном возрасте бритьё – всё должно быть идеально. Одежду предпочёл обычную, чтобы не выделяться из толпы. Славные были дни: школьная форма, отменённая в бесшабашные девяностые, в оборот ещё не вошла, и дети могли приходить на занятия практически в чём пожелают. Мой обычный костюм состоял из пары синих джинсов, рубашки или толстовки, на ногах – кеды, в любое время года выдававшиеся за вторую обувь. К верхней одежде относился синий пуховик, варежки и шапка-ушанка с октябрятским значком на лбу – пионером стать не успел. Я закинул за плечи рюкзак, взял пакет с первой обувью и вышел из дома в одну минуту восьмого. По пути в школу я заскочил в круглосуточный цветочный киоск, где приобрёл десять букетов цветов, бережно завёрнутых в газету, и продолжил свой путь.
Партия перешла в эндшпиль.
Семь тридцать две. Школьный двор. Я связал букеты верёвкой, один конец которой прицепил к раме окна мужского туалета на первом этаже, и поторопился внутрь, пока не растащили инвентарь.
Семь тридцать пять. Ключи от кабинета директора всегда были под особым присмотром школьного охранника и висели на стене за отдельной стеклянной дверцей, так что я смог подменить их без особого труда, пока он проверял наличие второй обуви у пятиклассников. Следующим в очереди на устранение препятствием была секретарь школы, но она любезно подхватила ангину и осталась дома в компании своей обожаемой кошки.
Семь тридцать девять. Через открытое окно мужского туалета на первом этаже я втащил цветы. Подкараулив момент, я кометой пронёсся мимо парадной лестницы старшего блока, открыл замок и скрылся за заветной дверью. Расчёт на то, что все были ещё слишком сонными, чтобы заметить моё неожиданное появление, вполне оправдал себя.
Семь пятьдесят. Немного успокоив своё дыхание, я принялся украшать кабинет. Сначала возле стола были расставлены цветы в трёх напольных вазах, затем были развешены на стенах следующие надписи: «Большое спасибо!», «Мы вас не забудем!» и, наконец, «Ура! Пенсия!». Я надул пятнадцать шаров, воткнул в букеты открытки «От коллег», «От родителей учеников» и просто «Поздравляем», разложил на столе почётные грамоты от различных учреждений с признанием заслуг и прочими нематериальными благами и разместил на самом видном месте приказ министра образования области об увольнении с поста директора школы.
Восемь сорок. Звонок. Небольшая гроссмейстерская пауза. Выход. Два оборота ключа, и он возвращается на своё законное место тем же путём, которым его и покинул, только на этот раз мне помогла небольшая стычка между третьеклассниками из-за очереди в гардероб.
Восемь сорок пять. Переполненный самодовольством, я смешался с ученической массой и пошёл на следующий по расписанию урок, чтобы с пользой предаться томительному ожиданию.
Девять двадцать пять. Пять минут до звонка на перемену и время, когда противник обычно возвращается после утренних совещаний и прочих бессмысленных собраний, проводимых одноклеточными чиновниками ради отписки и премии. Заявление о том, что мне срочно надо выйти, вызывает взрыв хохота и колких комментариев со стороны одноклассников, полностью обезоруживает нашего милого учителя английского, и, не дождавшись разрешения, я выбегаю в коридор. Окна выходят во двор, по которому уверенной и твёрдой походкой директор нашей школы стремится в приготовленную ловушку. Я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что шок может оказаться фатальным для и без того расшатанной нервной системы этой немолодой женщины и потому принял решение сдаться практически сразу. Спокойным шагом я спустился вниз по лестнице с третьего этажа на первый – дверь как раз захлопнулась, дождался звонка и постучал. Ответа не последовало. Не в первый раз за день преступив рамки приличия, я вошёл. Передо мной за огромным письменным столом сидела директор школы с потухшим взором и бледно-серым лицом, плавно перетекавшим в строгий костюм мышиного цвета. Я побоялся, что секундная заминка её убьёт, и произнёс заготовленный текст: «Теперь вы понимаете, какие чувства переполняли меня, когда вы сказали моему классному руководителю после экзамена по истории, что кто-то же должен получать четвёрки».
Тут мы оставим наших героев, чтобы не переходить ту грань, за которой начинается нецензурная, но вполне уместная лексика, и перейдём сразу к последствиям.
Тем же вечером состоялось экстренное совещание с участием педагогического совета и моих родителей, на котором было достигнуто соглашение: меня не исключают из школы, дабы избежать скандала и разбирательств в вышестоящих инстанциях, а мои родители определяют меня на консультации к психологу. Выхода не было, по крайней мере, родители думали именно так, хотя и понимали всю бесполезность этих визитов к врачу непонятной специализации. Я же не собирался выворачивать наизнанку душу, порылся в некоторых общедоступных материалах по всевозможным душевным расстройствам и заготовил следующий монолог.
«Есть один сон, с дьявольской периодичностью посещающий моё сознание в его неконтролируемых состояниях. Я еду в поезде, и вдруг меня посещает озарение – мысль, которая перевернёт всё представление человечества о природе привычных вещей. Я достаю из походной сумки тетрадь и перо, нащупываю нить откровения, спутанную в неправильный клубок нерадивым котёнком истины, и с благоговейной осторожностью пытаюсь его распутать. Едва мне удаётся нащупать нужный ритм, как предательски заканчиваются чернила, а мысль ускользает сквозь неловкие пальцы памяти. В панике я начинаю метаться по купе, а затем и по вагону в тщетных попытках найти хоть огрызок карандаша, возбуждая всеобщее копошение попутчиков в укромных уголках и карманах своих чемоданов, сумок и сумочек. Всё, что попадает в мои руки, немедленно прекращает оставлять следы на бумаге, я диктую, но и это оказывается бесполезным – все чернила закончились, высохли, растаяли. Мысль неспешно ускользает. В нелепой попытке её догнать я бегу по составу и застываю при входе в последний вагон, доверху набитый новенькими шариковыми ручками. Моё энергичное вторжение нарушает хрупкое равновесие, и через мгновение я оказываюсь погребённым под несметным количеством дешёвых письменных орудий из Поднебесной».
Премьера имела оглушительный успех. Бронштейн купился как первокурсница. Он ухватился за мой случай , копался в нём, изучал и тихо радовался улыбке судьбы в виде не совсем вменяемого юноши. По его настоянию и моему непротивлению наши встречи продолжились и после окончания курса. А однажды он даже попытался затащить меня на какой-то симпозиум в качестве подопытной обезьянки, и впервые в жизни я хотел быть этой обезьянкой. Мне представилась уникальная возможность побить соперника на его поле, отправить в глубокий нокаут на глазах изумлённых коллег, с лёгкостью доказав своё душевное здоровье. Я мог бы из первого ряда наблюдать его сбивчивую речь, выступивший холодный пот, недоумение и отчаяние во взгляде. Триумф не состоялся. Родители решили, что всё зашло слишком далеко и, проявив принципиальность, прекратили моё общение с этим шарлатаном.
Трудолюбие иных недалёких людей не знает границ и должно по праву восхищать многих одарённых лентяев. О том, что мой случай уникален, я слышал на протяжении трёх месяцев, но, как оказалось, он стал основой огромного научного труда, увенчанного докторской степенью по психологии и гигантскими гонорарами за консультации, в сравнении с которыми прежние отчисления моих родителей теперь кажутся недостойной внимания мелочью. Стоит потребовать свою долю за авторство до поры неизвестного науке синдрома. Думаю, десять процентов будет вполне достаточно, ведь между идеей и произведением всегда стоят муки творчества, которых я, в данном случае к счастью, не испытывал.
