Маргарита Азарова - Краски Алкионы
Глава 12
Девушка, вошедшая в мастерскую, обладала массой внешних физических недостатков, даже скажу – недугов. После того, как я закончил писать портрет прекрасной Зирин и был неимоверно доволен результатом своей работы: девушка, глядящая на меня с портрета, ничуть не уступала оригиналу, и я мог с уверенностью сказать – это лучшее, что я создавал до сего момента. И даже убеждён, что подобное можно создать, и не находясь во власти переживаемых эмоций творческого процесса. Теперь я должен переключить своё внимание на эти недомогания, физические переживания и комплексы по всем этим поводам. Поверь, мой друг, это очень тяжело. Но при всём этом, наблюдая красоту Зирин, я постоянно ощущал какое-то нравственное угнетение: моё тело мне не принадлежало, оно рвалось к ней, оно её звало по ночам. Эти эротические фантазии, приходящие, слава Богу, только во сне, утомляли и отвлекали от цели моего приезда, но и одновременно помогали. Без этих снов, в которых я предавался с Зирин любовным утехам, я бы не смог в реальной жизни выполнить заказ – написать картину с её изображением, он не давался бы мне с такой лёгкостью. И ещё, сам понимаешь, капризничать мне не пристало.
Итак, теперь передо мной была вторая модель, и опа была, мягко говоря, дурнушка.
И первый день с Алкионой, так зовут другую обитательницу дома Никоса, кстати, я вздрогнул, когда услышал её имя, ведь я невольно назвал им птичку зимородка, постучавшую в моё окно, прошёл в выборе освещения, цвета тканей, возможных предметов окружения и позы девушки. Впрочем, я не смог бы сделать и пары мазков, так как Никос настаивал в использовании только красок, предоставленных им самим. Девушка, как мне казалось, очень смущалась. Может, затея с портретом ей не по душе? Но и отказаться она не могла. Порядок и дисциплина в доме были на высоком уровне. Удивительно ещё было то, что я, проведя в доме уже около двух месяцев, ни разу её не встретил. Я слышал пение по ночам, иногда я приписывал его Зирин, но иногда… Мне, человеку, не обладающему тонким музыкальным слухом, не сразу стало ясно, что тот, другой голос совершенно не походил на голос Зирин, с которой мы непринуждённо болтали во время сеансов. Мелодии песен очень различались, и если одна навевала эротические фантазии, то другая так трогала душу, что, слушая её, я хотел совершать подвиги, любить самозабвенной возвышенной любовью, быть полезным всем людям, отдавая себя без остатка, в общем, объять необъятное…
Я вглядывался в черты Алкионы. И после внешнего совершенства Зирин мне, как законченному эстету, было даже неприятно её разглядывать. Я заставил себя смотреть на неё как профессионал. Но это нежелание длилось недолго: я не покривлю душой, если скажу, что, несмотря на свои анатомические недостатки, лицо девушки, которое пряталось за внешним телесным уродством, обладало необъяснимым свойством притягивать взгляд. Чем дольше смотришь, тем меньше желания его отвести. Хочется разглядывать каждую светотень, изгиб, впадинку: в нём была магия внутреннего света, невидимый глазу, этот нимб вызывал трепет к его обладательнице. Густые русые волосы локонами ниспадали с плеч, глаза цвета моря окунали в глубину непонятных переживаний, начинающих бродить в организме соками просветления, понимания сакрального смысла данного момента – пробуждения чувства нежности и ласки к ней. Алкионе, несмотря на телесные уродства, хромоту и выдающийся горб. Это было более чем странно. Кроме обыкновенного приветствия и знакомства нами практически не было произнесено ни слова, но я так был полон внутренним разговором с ней, и я боялся нарушить этот диалог, полагая, что слова, произнесённые вслух, могут испортить очарование нашего духовного соприкосновения.
Тем не менее, памятуя, что я человек впечатлительный, я постарался не придавать особого значения своему состоянию. Поймал себя на мысли, что я не могу делать ни абрис, ни эскиз в её присутствии. Я не могу её мучить многочасовым сидением в качестве натурщицы, проникаясь возможным возникновением физической боли от многочасового позирования. И здоровый человек с трудом переносит неподвижное состояние тела, а что уж говорить о ней. Алкионе: её и так в повседневной жизни угнетают телесные недуги.
Я не знаю, с чем мне придётся столкнуться на этот раз. Перед сном я вновь подумал о том, что не смогу писать Алкиону при ней. Глупость несусветная. Как я об этом скажу Никосу? Но чувство, пока для меня не облекшее форму слов, не даст мне того внутреннего раскрепощения, требуемого для работы над портретом. Мне в момент написания необходимо быть авторитарным, указывать позу, поворот головы, удерживать это хрупкое тело по многу часов в неудобном положении. То, что легко было делать в отношении Зирин или других натурщиков, то совершенно невозможно было делать в присутствии Алкионы.
Но что бы это ни было, мне придётся смириться, и все мои домыслы рассыплются перед его волей. Волей выбора красок; они же – краски – будут диктовать и стиль исполнения. Наверняка аллегория вкупе с академизмом, манера письма тоже в какой-то мере диктуема красками. Но почему оп так щепетилен в этом смысле сейчас по отношению к портрету Алкионы? К портрету Зирин он не предъявлял от себя особых требований и даже едва на него взглянул. Что это будет: темперные водно-клеевые краски, из сухих порошков, на яичном желтке, с клеевой водой? Если так, надеюсь, что это будут полужидкие краски, в тюбиках, но, конечно, приготовленные на желтке, цельном яйце или эмульсии из растительного масла с яйцом и клеем. Такие краски дают возможность писать густо – как масляными и жидко – как акварельными, разбавляя их водой. Но за оттенки красок в сыром и высохшем виде ручаться нельзя, тем более матовость таких красок очевидна и нужен будет специальный лак для её устранения. Я бы предпочёл масляные краски. В них есть органичная реальная гармония мира красок и природы.
Нередко я сам покупал пигменты в сухом виде и льняное масло и смешивал их, изготавливая краску. Это достаточно сложный процесс. Каждый пигмент наделён своей маслоёмкостью, от этого зависит очень и очень многое, совершенно определённо нельзя наносить краски с низкой масло ёмкостью поверх слоя красок более высоко маслоёмких. Это неизбежно вызовет образование трещин в поверхностных слоях краски. Вязкость краски позволяет сохранять в мазке характерный след кисти или мастихина. Надо учитывать быстроту высыхания краски: кобальт синий сохнет примерно два дня, а кобальт фиолетовый – пять, а хинакридон и того более, кстати, при смешивании с маслом становятся прозрачными и очень хороши для лессировки – метода, к которому часто прибегал Леонардо да Винчи… Азбучные истины, а без них никуда.
Мысли об Алкионе не отпускали весь последующий день. Я неотступно размышлял о ней, представляя, что она делает, где может находиться в тот или иной момент…
Глава 13
Мне не терпелось увидеть краски, мне надо было с ними сродниться, прикипеть к ним.
Никос из всего того, что я привёз с собой, оставил только муштабель, служащий для поддержки руки при работе, который был мне дорог в этом качестве. Мне нужен мольберт, основа, палитра, подрамник и ещё…
И ещё после упоения созданным шедевром меня посетила неуверенность в собственных силах. Алкиона была настолько многослойна в человеческом плане и настолько эфемерно неуловима, призрачна в духовном, что я растерялся. Я был окутан представлением о ней, её энергетикой как облаком, объятия коего радовали и в то же время настораживали. Как её изобразить: это будет карнация или лессировка, это будет сфумато или энкаустика. Ответ на этот вопрос я получу завтра. Я увижу краски и всё пойму. Сейчас даже если бы решение озарило бы меня, хотя бы краешком, я не волен в своём выборе. Надо запастись терпением до завтра.
Понятие красоты не надо идеализировать. При всём своём перфекционизме я могу воспринимать физические недостатки общепринятых мерок с алогичной точки зрения; полагая способность красоты прятаться за иррациональную занавеску, не открывая себя всем подряд, а выбирая не поверхностного критика, а умеющего заглянуть в саму суть красоты. Умеющего не уподобляться общему мнению, способному разглядеть и остановиться там, где не способен остановиться и задуматься стандартно мыслящий. Вот красота Зирин – она совершенна с точки зрения специалистов анатомических пропорций, даже с точки зрения золотых пропорций витрувианского человека. Но разглядеть красоту, находящуюся в гармонии внутреннего мира, перенеся его на внешний, – вот что для меня ценно.
Несмотря на то, что я был поглощён мыслями об Алкионе и приёмами художественного выражения её образа, Зирин опять бесцеремонно забралась в мои сон, в мою постель и делала со мной всё, что ей заблагорассудится. Но если раньше я воспринимал это как должное, то теперь, проснувшись на следующий день, я ощущал недовольство собой – будто даже во сне я должен был прогнать Зирин и готовить свою душу, очищая её от скверны, берясь за портрет Алкионы.
