Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)
– Говорил ведь, найду жемчужное зерно. Утверждал ведь! – Иона величественно швырнул кошку на пол.
Мигом вспорхнул скворец, долбанул кошку в череп. Кошка, заорав, кинулась наутек.
– А вот и пролог к перформансу! Он фактически готов. Победил сильнейший. Но это только пролог прологов, челядинцы!
– Мы не челядин-н-н-н…
– Цыц!
Иона цыкнул вовремя. Как раз в это время снова заговорил скворец:
– Пролог пролог-гов! Конец концов-в! Они рядом! Майна, корм!
Иона бережно подхватил скворца под грудку, прижал к сердцу, потом, как папуас, потерся носом о птичий клюв и с криками «я сейчас!» снова побежал со сцены вон.
Дольщики-актеры почти разом звучно выдохнули и уже потянулись было к своим уборным, когда Иона, весело маша маленькой черной сумкой, вернулся. Вслед за ним, конфузливо поглаживая плешку, брел 1-й сценариус Митя Жоделет.
– Образ оброс скворцом! Пером и пухом оброс образ! Таким будет первое действие нашего мирового перформанса, – загудел Иона густо-шмелиным баском, – позвать сюда плотника и костюмеров. И цветоустановщика. Живо! Всех, кто не притворяется актером, кого сама жизнь в нашем государстве им сделала, – сюда!
Импровизация началась с тяжкой паузы, продолжилась чьим-то неприятным «охо-хо» и Митиным детским сопеньем. После двухминутного молчания Жоделет крупно, навзрыд, сморкнулся.
– Плачь, иудей, плачь! – стал подталкивать Митю к перформальной импровизации Иона. – Плачь, Жоделет, на реках вавилонских, плачь на Яузе, плачь на Лихоборке и на Чечере-реке! Плачь, Жоделет, в трубе вонючей и на подземных берегах укакашенной Неглинки!
– Я не иудей, – вдруг насупился Митя.
– А сегодня им станешь. Гей, кто там! Цирульника на сцену! Лишнее отсекать! Кудри завивать! Мировую скорбь выколупывать!
– Так цирульница уволилась.
– Добре… Если нету цирульника – это меняет направление нашей импровизации, – перформатор слегка запнулся, – я тут покумекаю, а вы пока темку ищите, – добавил он и присел на корточки.
Грузноватому Ионе на корточках было неудобно. Но он, упорствуя, продолжал сидеть, опираясь одной рукой о дощатый пол, а другой – почесывая острый пасторский нос, над которым нависла узкая прядь до синевы черных волос.
– Думай, не думай, а импровизнуть придется! – крикнул оживившийся после неудавшегося посвящения в иудеи Митя Жоделет. – Пьес-то сто́ящих нет как нет! Кто, кроме нас, режиссеров и актеров, сможет свежо, по-новому представить ласку и насилие современной Москвы?
– Свежоп-по! Свежоп-по!
– Да завяжите вы ему клюв веревкой! – Толстодух резво поднялся. – Быстро, без раздумий! Чему я вас три года учил? Делайте не думая! Делайте – в диалоге! – завертел он, как пропеллером, маленькой сумкой.
Артист Чадов, давно мечтавший о звании народного, а пока суд да дело, в бумагах пред фамилией ставивший простое и сильное – «артист из народа», – молча расстегнул ремень, стал, кряхтя, спускать узкие вельветовые штаны.
– Не та тема! Не так делать! – крикнул, сатанея, Толстодухов. – Федор Кузьмич, штаны позже! Штаны – в уборной!
– А вот я вот импровизировать отказываюсь. Лучше уж в Малый театр! Там отродясь никаких импровизаций дамам не предлагали.
– И с Богом, Валентина Васильевна, и с Богом!
– Иона! Голубь ты наш сизопузый…
– …и сизожопый.
– Я ж говорю: голубь ты наш, Иона! Так ты всех актеров на хрен разгонишь.
– И разгоню. И ни капли не жалко! Один останусь. Вот с ним и с ним!
Иона поочередно ткнул пальцем в сторону скворца и сценариуса.
– Дайте же нам тему, Иона Игоревич, – капризно выкривила губку травести Суходольская, в течение двадцати лет неостановимо переодевавшаяся на сцене и в других людных местах и теперь глазами и жестами сладко манившая к совместному переодеванию Митю Жоделета.
– Как же это так можно, чтобы самим выбирать темы? – заиграла баритоном гранд-кокет Пугина. – Я вне себя от восторга! Я тут, помимо карманов, должна еще душу задаром выворачивать? А фиг тебе, Иона! Заказ твой – импровиз мой!
– Даю тему: «Майдан в Москве».
– Мы не турки…
– Верно! Хватит нас тут словами турецкими стращать. У нас своего болота выше крыши!
– Добре, челядинцы. Даю другую тему: «Скворец в блокаду».
В зале что-то надломилось и мерзко хрустнуло. Повисла зловещая пауза.
– Мы на такую тему импровизировать несогласные. Ты, Иона, хлюст и мордоплюй!
– Ну просто – гусь лапчатый!
– Доставала.
– Жох…
– А пускай тебе канал «Слякоть» на такую темку импровизирует!
– Цыц, челядинцы! Фигурально выражаясь… Песни скворцов – подбадривали бойцов! Понимаете? Под-бад-ри-ва-ли! И вообще, вернемся к исходнику: образ оброс скворцом! Это главная находка на сегодня. А блокада – она потом, позже….
– Хватит здесь темнить! Вы просто нацист, Иона Игоревич!
– Побойтесь Бога, Элиночка! Вы такая молоденькая… Это же просто невероятно, чтобы вы хоть что-то в нацизме волокли. И потом. В искусстве все позволено! И как раз потому, что в жизни нашей нельзя ничего! Добре. Забыли войну, забыли блокаду. Другая тема, Элиночка…
– Ага. Он тебе сейчас такую темку меж ног всунет, хоть стой, хоть падай, – глухо протрубил из-за спин актеров кто-то невидимый. – «Однополый брак на передовой украинской армии» будет темка называться. Иона-то наш бжезикнутый!
– И однополый!
– Кто крикнул: однополый? Кто смел упомянуть про однополый фашизм? Дать немедленно свет!
Свет не включился. Грузноватый, коротко стриженный сзади, длинноволосый спереди Иона ловко сбежал со сцены в зал, стал стучать откидными сиденьями, шарить ногой под креслами.
– Убежал, мерзавец. Запеканкин это! Измененным голосом, ера, кричал. Но мы к нему еще вернемся на худсовете!
– Не маши звездой, Иона! Тебе про однополый фашизм послышалось.
– З-з-запекан! З-з-запекан! Не маши звез-здой!
Иона не спеша возвратился на сцену.
– Добре. Вы, я вижу, мало чего можете. Тогда… – Толстодухов крутнул разок-другой сумочку на пальце, – тогда… Нашел! Расселина! Давно пора окунуться в нее! Звукач: шорох шин и трамвайный звон! И сразу же – потаенный ропот у стен Кремля. А потом – треск земли, вой расселины…
– Звукач – уехамши. За дисками, грят, уехал. Кончились у него, грят, совсем диски. А еще – батареек семнадцать штук ему, грят, надо…
– Тогда начинает Жоделет. Стиховой всплеск про выдуманную мещанами расселину. За Жоделетом – грасьосо. Потом – серветта. Спиной, спиной ко мне разворачивайтесь, кривляки! Задо-ом – марш!
Повинуясь воле перформатора, актеры и 1-й сценариус пошли по кругу задом наперед. Не дожидаясь, пока вступит Жоделет, Иона сам загудел густым шмельком:
– Над расселиной слухи гадкие, мол, внизу там звери опасные. Мол, в расселине наши помыслы, наши замыслы и все прочее. Весь наш дрызг сердец, весь наш сор мозгов, треск штанов, трусов и прозрачных блуз там зачем-то, блин, сберегается…
– Большевизмом к нам устремляется!
– Путинизмом в причмок увлекается!
– С ельцинизмом раненько прощается!..
Середина сценического пола внезапно хрустнула, разломилась, частью встала ребром, частью ушла вниз. Из театральных глубин полыхнул белый, с лягушачьим отливом огонь. Некоторых актеров шатнуло назад, Тучкин и Белобокин рухнули вниз и там подозрительно затихли.
И почти сразу выставилось из разлома зеленое мурло с буйно колосящимися, словно бы обсыпанными муко́й, бакенбардами.
Многие ахнули, но Иона не растерялся:
– Тебе нас не развалить! Ты хэппенинг с перформансом до сих пор путаешь, Запеканкин! Слышали, как ты вчера орал: «Я покажу вам, кто тут главный перформист! Любую сцену провалю мигом…» Решил уесть нас машиной?
– Там мь… й… ертвые… – тихо екнул измазанный зеленкой машинист.
– Где мертвые? Никаких мертвецов у нас на театре не было и нет. Везде свежак, все живо, все в меру солоно! Брось, Запеканка, свои иллитераты!
– Они как умерли… – зеленое мурло с бурдастыми щеками скривилось до слез, – или умрут сейчас. Вроде дышат, а вроде мертвые! Может, кончину чуют…
– Ты мне тут Генрика Наибсена из себя корчить брось. Изыди, Запекан!
Бурдастое мурло исчезло.
Предварительная импровизация, необходимая для перехода к вечернему перформансу – то есть к преодолению барьеров между актером и зрителем, – продолжилась. Но как-то вяло. Артисты ТЛИНа перестали ходить задом наперед, часть из них подступила к разломившемуся театральному полу. Глотнув подпольной сырости и осмотрев двух сидящих внизу с закрытыми глазами товарищей по цеху, а также улегшегося на живот Запеканкина, актеры нехотя продолжили импровизацию:
– Говорят, в Москве оврагВсех раззяв глотает, враг!– И бомжей в щелях прессует,Растирая души в прах!
– Не жалеет даже птиц,Их потомства, их яиц…– А посетив один дворец,А петухом запел скворец!– Причем бурдастый тот петухИоне был первейший друг!– Запеканкин, Запеканкин,Глянуть бы на твой изнанкин!– Что за байки, что за бред?Вы актеры или нет?– Мы актеры, мы вахтеры,Костюмеры, гвоздодеры,Петушары, пердуны!– Дятлы, цапли, каплуны!..– Я придумал, все, ура!Всем в расселину пора!– Не в расселине, а здесь,Будем спать, глотая взвесь…– Спим, спим, спим.– Спам, спам, спам.– Бим. Бом.– Бам…
Убаюканные собственной импровизацией, актеры прямо на сцене, которая была им все-таки родней, чем грязноватый толстодуховский променуар, стали засыпать. Лица спящих заметно побелели, потом стали как белый с зеленцою гипс, веки схлопнулись, подбородки косо обвисли.
