Эфраим Баух - Над краем кратера

Эфраим Баух

Над краем кратера

Роман юности

1957

Первое предисловие автора

Я взошел на корабль по намокшим к полуночи сходням,Ощутив своей юности терпко-тревожный озноб.Там бродили по палубе странные лики и сводни,Приглашали на танец каких-то пугливых зазноб.

Но над пеной быстрин, от винтов убегающих в дали,Ощутил я случайность своей еще сонной судьбы,Райский вкус непонятной и солоноватой печали —Чистоту одиночества средь суеты и гульбы.

На рассвете проснуться. На палубе грязно, убого.Но внезапно у борта застыть, удивленье храня:Прямо к сердцу из мглы подступает надёжно и строгоГор громада, что знает и помнит меня.

Море в радужном духе кошачьи разводит рулады,И корабль, как челнок, ткёт бескрайнюю ткань —Колыханье Колхиды, Тавриды тавро, эластичность Эллады —Вносят в ткань эту щедро свою безвозмездную дань.

Я дышу этой памятью, словно рассветным озоном,И, качаясь, несут эти волны, как будто весы,Корабли Одиссея, руно золотое Язона,Моих предков – купцов генуэзских,Чьи с грустной горбинкой носы.

Эта боль на рассвете воздастся ли в жизни сторицей?Незаставленность этих пространств —Как удел, что теряется мной.Семь небес различаю, и знаю – не повторится

Этот миг моей юности – пенистый след за кормой.В голубые пещеры и в гор известковых каверныЯ спускался не раз, чтоб себя самого обрести.Только тайны опасны, и волны морские коварны,И такие рассветы с ума только могут свести.

Но еще не растрачена тайная страсть узнаванья,Хоть душа коренится в беспамятной старине.Я достаточно слаб,Чтоб остаться в нормальном сознанье,Я достаточно юн,Чтоб летать еще птицей во сне.

2008

Второе предисловие автора

Судьба этого романа – первого опыта автора в прозе – необычна, хотя и неудивительна, ибо отражает изломы времени, которые казались недвижными и непреодолимыми. Но вот уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как они канули в небытие.

Ничего в романе не было криминального или антисоветского, но сам его настрой и настой, меланхолически затаенное дыхание за частоколом строк, подобным борту корабля, через который – перепрыгнув, пойдешь на дно, ощущалось подозрительным издателями, верными церберами временщиков, опережающими нюхом самого бдительного цензора.

Автор всё это знал и писал роман «в стол», ибо столь же был остёр на нюх, как и церберы.

Написанный в шестидесятые годы, роман пролежал в столе до 1977 года, когда жизнь автора перевернулась подобно песочным часам (песок – важный и влажный элемент романа, поскольку речь о песке на берегу морском). Оказывается, не только море и небо отделяли автора от Израиля, куда он собирался отбыть.

Советская власть весьма «любовно и бережно» относилась к Слову – будь оно в печатном или письменном виде, и с бдительностью на уголовном уровне отслеживало каждую бумажку, тем более, рукопись, могущую быть вывезенной за границу. Надо было прибегать ко всяческим, с годами совершенствующимся способам вывоза словесной «контрабанды».

Однако автор, находясь, как подобает пишущему человеку, в нервном напряжении и рассеянности мысли, висел между небом и землей, и отдал на хранение до лучших времен рукопись кому-то из надежных знакомых, почти тут же запамятовав – кому. В смутном сознании предотъездной суеты просто выпало из памяти автора, кому он передал на хранение свой первый «роман юности» – «Над краем кратера».

Шли годы, десятилетия, и автор не просто смирился с исчезновением романа, а «отчеркнул» его, согласно Пастернаку, что «надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг, места и главы жизни целой отчеркивая на полях».

Ровно тридцать один год прошел с того июня, когда, отчеркнув сорок три года жизни на земле, где «старался, землю роя, первым быть всегда во всём. Только тайный знак изгоя пламенел на лбу моём», автор очутился в Израиле.

В июне 2008 года автор, после написания семи романов за эти годы, представлял Израиль на книжной ярмарке в Одессе, городе, с которым связано много воспоминаний юности.

Так же, как в прошлом, светились «огоньки за Пересыпью». Кораблей не было видно.

Порт был пуст.

Двадцать первый век предпочитал не плыть, а летать.

А ведь эти причалы положили начало одному из великих феноменов ХХ-го века – созданию государства Израиль: отсюда отплывали пионеры, первооткрыватели земли Израиля – Эрец-Исраэль, которым это государство обязано своим возникновением.

В 2008 году мы праздновали его шестидесятилетие.

И тут, на ярмарке, у Пассажа, пред очи автора возник давний знакомый, поэт и философ. После объятий с ощущением его колючей библейской бороды и незначительной болтовни, которая почему-то, как ни странно, возникает после тридцати лет разлуки, вероятно, как защитная реакция от сильного волнения, он вдруг, как бы невзначай, говорит:

– А знаешь ли ты, что твоя рукопись у меня?

– Рукопись?

– Не помнишь? Ты же мне ее передал на хранение. Даже надписал какой-то израильский адрес на обратной стороне последнего листа.

Пути судьбы неисповедимы.

На следующий день едем к нему, на Ланжеронскую дорогу.

И вот она, в моих руках, копия рукописи, более тридцати лет хранившаяся среди его бумаг, которые он скрупулезно, до последней странички, перевез из Кишинева в Одессу.

Немного смешно и грустно, как в целях вящей безопасности, автор убрал тогда титульный лист: ни заглавия, ни фамилии.

Опять Булгаков, а с ним Воланд, кругом правы: рукописи не горят.

После такого ошеломляющего пассажа у одесского Пассажа, все дальнейшее в тот день – круглый стол на ярмарке под огромным тентом, интервью телевидению и радио – воспринимались как сквозь пленку.

В памяти автора горели слова Коэлета (Экклезиаста), которые заставлял его заучивать в одиннадцатилетнем возрасте, в оригинале, на древнееврейском языке, старенький ребе:

«.. и возвращается ветер на круги своя» (гл. стих 1, 6)

I

Гул безвременья

…Море. Звёзды в ночи. Волны скачут и бесятся.Я на палубу вырвусь из сонных сетей.Спит корабль. Только стоит над волнами свеситься —Ты внезапно один среди звёзд и снастей —

Ввысь уходят так резко с гулом ветра и лопастей,Где Медведица кажется краем гряды,А внизу – тьма, смола, вознесенья и пропасти,Желваки и развалы, и тяжесть – воды.

Только вот же, и волны мне кажутся сонными,Раздаются так нехотя и не в пример.В этот миг ощущаешь – болезнью кессонноюМы раздавлены – тяжестью всех атмосфер,

И, как крабы, мы пятимся, плоски, не поняты,А корабль лишь – игрушка, ковчег, западня.Спичкой мачта безудержно чиркает по небу,Но не может там высечь и искры огня.

Я один в этой тьме проявляю настойчивостьДокопаться до нас стерегущей беды —Жизнь на миг открывает свою неустойчивостьНа гигантских ладонях небес и воды.

Но ведь так ли, иначе – заложники судеб мы,Лишь порыв и раскаянье нам суждены.Все забились в углы этой утлой посудины —Тело спрятали в щель, страхи спрятали в сны.

Только тени, что слабо очерчены вод стеной,Что прозрачно безмолвны, тоскливо легки,Всё – таясь и боясь как бы дерзости собственной,Тянут снасти, но тайно и по-воровски —

И стараются тщетно, очнувшись от лености,От бездумного сна, от нелепости дум,Повернуть на оси мощный остов Вселенной всей,Что из власти их вырвавшись, прёт наобум.

…Ровен ход корабля – над волнами, над прошвамиБелой пены – что, кажется, время стоит —С шумом в нем пролетает вся память, всё прошлое,Всё, что было, что есть, что еще предстоит…

Отчетливо помню: за иллюминатором бугры буро-зеленых мыльных вод, потом ночной ветер в снастях, как будто тысячи примусов спиртово шумят на ветру, и частые металлические ржавые скрежеты в утробе корабля, когда он всеми своими ребрами и переборками принимал натиск волн; изредка – гулкие удары – так бьют куском железа по огромной пустой цистерне. Удары я слышал и во сне. Проснулся, как от толчка – от мертвой неподвижности. В темноте нащупал двери. В слабо освещенном узком загибающемся коридорчике пахло жареным луком, прокисшими щами, давно замоченным бельем, а должно было – водорослями, йодистой свежестью. Нужно было немедленно, как чистый глоток воздуха, чтобы не стошнило от кухонных запахов, увидеть – море.

Я бросился по коридорчику, ткнулся ладонями в стенку, где-то сбоку пахнуло щелью: сквозь нее – вверх по лесенке. Снова стены, переборки, слабый свет, отовсюду несло запахом скученности, затхлости, жизни впритирку бок о бок с хронической непроветриваемостью и слежалостью. Наконец-то плеснуло в глаза солнцем, под ноги упало плоское далеко убегающее пространство палубы. Во всяком случае, по краям ее вился затейливый узор невысокого борта. Оказалось, полусгнивший деревянный заборчик с подтеками давнего дождя. Гора картонных ящиков с яркими африканскими наклейками стояла под тентом у края палубы, – это я точно помню. Теперь из-под тента в кривой мощенный булыжником переулок тянулись замершие вдоль серых стен домов люди в будничной одежде, и продавщица в белом фартуке с красным от полнокровия лицом и крикливым голосом извлекала из картонных ящиков оранжевые марокканские апельсины, которые, несомненно же, должны были быть сюда привезены водным путем.