2666 - Роберто Боланьо
— Положено, а как же, — ответил журналист.
— А почему же он не в шлеме? — удивился Фейт.
— Так его сколько ни бей, хуже не будет. Ты меня понимаешь, да? Он не чувствует ударов. Двинутый на всю голову, понимаешь?
В третьем раунде Гарсия покинул ринг, поднялся Омар Абдул. Парень был гол от пояса и выше, но треники не снял. Двигался он гораздо быстрее своего мексиканского коллеги и без проблем вывертывался всякий раз, когда Меролино пытался зажать его в углу — впрочем, было очевидно: боксер и его спарринг не хотят драться всерьез. Время от времени, не переставая двигаться, они что-то говорили и смеялись.
— Ты что, в Коста-Рике? — спросил его Омар Абдул. — У тебя глаза на жопе, да?
Фейт спросил журналиста, что говорит спарринг-партнер.
— Да ничего особенного, — ответил тот. — Этот сучий сын только ругательства наши выучил…
Три атаки — и менеджер прервал бой и исчез внутри дома вместе с Меролино.
— Их там массажист ждет, — пояснил мексиканский журналист.
— А кто у нас массажист? — спросил Фейт.
— Мы его не видели, он никогда не выходит во двор, он слепой, понимаешь? Слепой от рождения, и целыми днями то на кухне ошивается и ест, то в туалете срет, то в своей комнате на полу валяется и книжки на своем языке для слепых читает, как его там, эй, как он называется?
— Алфавит Брайля, — подсказал другой журналист.
Фейт представил себе, как массажист лежит в совершенно темной комнате и читает — и ему тут же стало как-то не по себе. Наверное, так и выглядит счастье… Над водоемом Гарсия выливал Омару Абдулу ведро воды на спину. Калифорниец подмигнул Фейту и спросил:
— Ну как вам?
— Неплохо, — сказал Фейт любезности ради. — Но мне кажется, Пикетт будет подготовлен гораздо лучше.
— Пикетт? Да он сраный пидор.
— Ты его знаешь?
— Я его видел по телику, пару боев. Он двигаться не умеет.
— Ладно, я-то его вообще никогда не видел, даже по телику, — примирительно сказал Фейт.
Омар Абдул посмотрел на него с удивлением и переспросил:
— Ты не видел ни одного боя Пикетта?
— Нет. На самом деле спец по боксу в нашем журнале умер на прошлой неделе, а у нас с персоналом напряженка, вот и послали меня.
— Ставь на Меролино, — помолчав некоторое время, сказал Омар Абдул.
— Удачи тебе, — сказал Фейт, уходя.
Обратный путь показался короче. Некоторое время он держался вслед за задними фонарями машины одного из журналистов, а потом они припарковались рядом с баром — это случилось уже на асфальтированных улицах Санта-Тереса. Фейт припарковался рядом и спросил, каков план. «Пошли есть», — сказал один из журналистов. Есть Фейту не хотелось, но он согласился выпить с ними пива. Одного из репортеров звали Чучо Флорес, он работал на местную газету и на радиостанцию. Другой, тот самый, что ударил в колокол, когда они были на ранчо, звался Анхелем Мартинесом Месой и работал на спортивную газету в Мехико. Мартинес Меса не отличался высоким ростом, и ему было лет пятьдесят. Чучо Флорес был чуть ниже ростом, чем Фейт, и все время улыбался. Ему было тридцать пять. Между Флоресом и Мартинесом Месой, почувствовал Фейт, сложились отношения как между благодарным учеником и довольно равнодушным учителем. Однако в равнодушии Мартинеса Месы не чувствовалось ни гордыни, ни чувства превосходства — только усталость. Усталость просвечивала во всем: в его манере одеваться (достаточно небрежно) — костюм в жирных пятнах, нечищеные ботинки, и это была полная противоположность его ученику, на котором красовался брендовый костюм, брендовый галстук и золотые запонки на запястьях; и ученик этот, кстати, явно считал себя красавцем и щеголем. Пока мексиканцы поглощали запеченное мясо с жареной картошкой, Фейт думал о татуировке Гарсии. Потом сравнил два одиночества — на здешнем ранчо и дома у матери. Там ведь до сих пор стоит урна с ее прахом. А соседка умерла. Потом ему припомнился район, где жил Барри Симен. И все, что высвечивала память, пока мексиканцы ели, казалось отчаянно грустным.
Они завезли Мартинеса Месу в «Сонору Резорт», и Чучо Флорес настоял на том, чтобы выпить по последней. В баре гостиницы сидело несколько журналистов, среди которых Фейт заметил пару американцев, с которыми был не прочь пообщаться, но у Чучо Флореса были другие планы. Они пошли в бар в каком-то переулке в центре Санта-Тереса — с крашенными флуоресцентной краской стенами и зигзагообразной стойкой. Заказали апельсиновый сок с виски. Бармен знал Чучо Флореса. Фейту показалось, что этот чувак был не просто барменом, а хозяином заведения. Жестикулировал он скупо и авторитарно, даже когда протирал фартуком стаканы. Тем не менее он был молод, ему навряд ли исполнилось двадцать пять, и Чучо Флорес, со своей стороны, почти не обращал на него внимания и все болтал с Фейтом о Нью-Йорке и о тамошней журналистике.
— Хотел бы я туда переехать, — признался он, — и работать на какой-нибудь латиноамериканской радиостанции.
— Их много, — покивал Фейт.
— Я знаю, знаю, — сказал Чучо Флорес с видом человека, который долгое время посвятил изучению проблемы.
Потом назвал пару радиостанций, вещающих на испанском, но Фейт о них и слыхом не слыхивал.
— А твой журнал как называется? — спросил его Чучо Флорес.
Фейт назвал свое издание, Чучо Флорес на мгновение задумался, а потом покачал головой:
— Не знаю такого. Он крупный?
— Нет, не крупный. Это гарлемский журнал, понимаешь?
— Нет, — признался Чучо Флорес, — не понимаю.
— Это журнал, где собственники — афроамериканцы, главред — афроамериканец и почти все сотрудники — афроамериканцы, — пояснил Фейт.
— Разве так можно? — удивился Чучо Флорес. — Разве это хорошо для объективности?
Тут Фейт понял, что Чучо несколько подшофе. И задумался над тем, что сейчас сказал. На самом деле, утверждение, что почти все журналисты — негры, было рискованным. В редакции он видел только негров, хотя, конечно, не мог похвастаться тем, что знаком со всеми корреспондентами. Может, в Калифорнии у нас и есть какой-нибудь тамошний мексиканец, подумал он. Ну или в Техасе. Но
