снарк снарк: Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин
Я лежал, раздумывая, чем заниматься дальше. Вернуться в гостиницу, отдохнуть, начать главу про больницу…
Надо найти Хазина.
Надо поговорить со Светловым.
Надо отомстить Виталику. Взять его книгу, помариновать недельку, а потом сказать, что следует много работать. Ничего не читать, само собой, я не читаю книги с идиотскими названиями.
Может, потом…
Предполагаемый Протягин перестал храпеть и булькать, неожиданно сел.
И кошка его села. Мне вдруг стало страшно, что он все-таки помрет. И останется сидеть мертвым.
Я совершенно ясно осознал, что пора уходить. Сейчас Протягин сдохнет, почему его подложили в мою палату…
Я вскочил с койки и выбежал в коридор.
Медсестра, одна из тех, кто измеряла мне при поступлении температуру, уже спешила по коридору с картой в руке.
— Там человеку плохо! — крикнул я.
Медсестра подошла, заглянула в дверь.
— Ему плохо! — повторил я.
Медсестра прикрыла дверь и улыбнулась.
— У меня к вам чудесная новость, — сказала она. — Отличная новость!
Медсестра стала с глубокомысленным видом листать карту. За эти три дня карта, как показалось, стала определенно толще, теперь из нее торчали разноцветные бумажки, а на обложке я заметил восклицательный знак.
— Сегодня пришли анализы, — улыбнулась медсестра. — У вас все в порядке, вы абсолютно здоровы…
— Это хорошо, — сказал я. — Но Равиль… ваш главврач говорил, что у меня может случиться повторный приступ…
Я боялся, что сейчас из двери вывалится мертвый Протягин.
— Нет, — улыбнулась медсестра. — Это маловероятно. У вас неплохие анализы, никаких серьезных патологий, так что мы вас выписываем.
— Выписываете?
— Уже выписали. Главврач уже распорядился, так что вы…
— Там ему плохо, — я указал на дверь палаты. — Действительно, плохо.
Послышался звук, похожий на стон. Медсестра перестала улыбаться и вошла в палату. Я не стал дожидаться ее возвращения и поспешил на выход.
Быстренько сбежал на первый этаж. На крыльце сидели вчерашние старушки, в этот раз они не пели, а слушали радио. Я огляделся, не заметил в окрестностях ни Снаткиной, ни Федора и быстро пошагал к роще.
Можно в гостиницу не заходить, сразу в «Растебяку», возьму две и холодного.
А потом поработать. Пусть я не особо в форме, но книга сама не напишется, День города…
Я попытался вспомнить, когда День города, но не смог, видимо, от летаргии. Кстати, про летаргию надо подумать. Когда выберусь из Чагинска, надо сходить в нормальную больницу, пройти обследование: УЗИ, анализы сдать, кровь, глазное дно, кардиограмму, с чего я вдруг валюсь в летаргию? Надо провериться.
На скамейке в роще дремал Роман в зеленых шлепанцах и с пакетом, в пакете были чипсы и апельсины.
— А я к тебе, Витя, — сказал Роман. — Заглянул в приемный покой, а мне говорят — тебя выписывают, вот и решил подождать. Как дела?
Как дела.
— Да что-то я… устал. Вырубился и проспал три дня. Убодался, видимо.
— Странно… — сказал Роман. — Такое с тобой раньше случалось?
— Нет вроде бы. Но все случается впервые, первая любовь, первая летаргия. А ты что здесь делаешь? Ты же вроде… в Кинешму собирался?
— Не поехал.
— Почему?
— Ну… трудно сказать. Я участвую в поисках.
Я не понял.
— В поисках пропавших ребят, — уточнил Роман.
Мне вдруг захотелось спросить, не нападала ли еще на кого-нибудь мышь, но подумал, что это будет слишком.
— И как поиски? — спросил я. — Что-то есть?
— Сегодня было восемь человек, — сказал Роман.
— Что?
— Восемь, — повторил Роман. — Рабочие с карьера и я. Почти никто не приходит. Собственно, серьезные поиски длились только два дня… в тот день и в следующий. А потом все меньше и меньше людей приходило…
Роман достал ноги из шлепанец, пошевелил пальцами, я заметил мозоли и ссадины.
— И как? По результатам?
— Никак, — ответил Роман. — Мы прочесывали то же направление, за Ингирем… Ничего, короче. Слишком много времени прошло, знаешь, по статистике, самый эффективный период поисков — сутки после пропажи. Потом вероятность обнаружить пропавшего… крайне невелика.
— Я завтра с вами выйду, — сказал я.
— Да, завтра…
Он замолчал и потрогал мозоль на большом пальце левой ноги большим пальцем правой. Роман загорел. Лицо обветрилось, появившаяся щетина была неожиданно светлой; с сосны упала шишка. Мы вместе задрали голову и увидели белку.
— Знаешь, эта девушка… — Роман смотрел вверх. — Она приходила вчера. Кристина. Приходила.
— Она тоже с нами отправилась, хотя ее отговаривали. Но она недалеко прошла. Ей плохо стало.
Роман достал пачку сигарет.
Интересно, сколько нервных клеток гибнет при летаргии? Наверняка немало.
Я сильно отупел.
— Я к тебе вчера заглядывал. — Роман закурил. — А вчера ты еще в коме…
— Я не в коме, я спал.
— Спал? А мне сказали, что это от инфекции… Типа тебя мышь цапнула. А мышь ведь вроде Хазина…
— Так бывает, — сказал я. — Мышь нападает на одного, а в коме лежит посторонний.
На это Роман не нашел, что ответить, и мы покинули территорию больницы.
Вышли на Спортивную. Раньше на Спортивной было что-то спортивное, кажется, парашютная вышка — в каждом городе имелась парашютная вышка.
— Мы куда?
— В гостиницу. Хочу… слегка помыться… Три дня летаргии даром не прошли.
Роман кивнул.
Раньше на Спортивной были дома с двориками, теперь дворики сровняли, и фасады словно выворачивались наружу, пялились окнами, неприятно даже, региональный эксгибиционизм. Кажется, раньше палисады не одобряли. То ли в тридцатых, то ли в шестидесятых. Как элемент мещанства. Чтоб народ не погрязал почем зря в своей петрушке. Вот в старых городах палисады… А тут наоборот. Нет палисада — нет прошлого, история города отражается палисадом. А тут заборы. Вызывающе высокие, некрашеные, дома окнами наизнанку, зато все остальное густо забрано досками, а часто и не досками, а неошкуренными комлями; здесь явно жили сомнительные и гадкие эльфы, любители собак — про злую собаку уведомлялось по два раза на каждом заборе, но, пока мы шагали мимо этих окон и заборов, ни одна собака голоса не подала.
Спортивная кончилась, подошли к железной дороге. На путях стоял состав из ржавых угольных вагонов, коричнево-черных и покореженных, он терялся в обоих направлениях, бесконечный состав; мы полезли под вагонами, я ушибся спиной, Роман перемазал голову вишневым солидолом. На перроне перед вокзалом мы сели на скамейку, Роман попробовал счистить солидол, но сделал хуже, растер масло по волосам, волосы стали темно-вишневого цвета.
На другой стороне железной дороги не было солнца, я предположил, что электрическая железная дорога — как река,
