Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин
19
«В верхах», оказывается, работала какая-то комиссия из центра, и у Бориса Алексеевича была такая запарка, что он до конца недели даже с женой не успел как следует поссориться по вопросу о дальнейшем воспитании единственного сына. Сережка написал с Кубани своей мамочке подробный отчет о лечении парным молоком, а отцу только «приветик» в конце, что уязвило Бориса Алексеевича в самое сердце. Но ничего, он еще до супружницы своей доберется. Ну а про Грачева Борис Алексеевич и не вспомнил. Он даже удивился, когда на следующей неделе секретарша доложила ему, что в приемной сидит Грачев.
— Грачев? А что у него? Ах, да. Определенно склероз у меня начинается. Ну как он? Бушует еще?
— Да нет, — сказала секретарша, — сидит себе смирненько.
— Отбушевался, значит. А что говорит?
— Заявление свое назад просит.
— Вот оно что! Ну давайте его, давайте сюда.
Радостно потирая руки — все-таки одной заботой меньше, — Борис Алексеевич пошел навстречу Грачеву, но привычка, черт побери, — тут же принялся распекать его.
— Голову хотите с меня снять? Да? Работать надо, товарищи, работать, а вы капризы свои. — И так далее, в том же духе минуты три. И как-то сразу, без перехода: — Значит, вернуть вам заявление?
— Да, верните, — сказал Грачев.
— Так я вам и вернул.
Борис Алексеевич сердито разорвал бумажку на мелкие клочки. — Вот так! Ну а теперь что будем делать, товарищ Грачев?
— Работать, — сказал Грачев.
— А я что всегда говорю: работать надо.
— Мне без моей работы никак невозможно, Борис Алексеевич. Я эти дни места себе не находил. Прихожу на конюшню и все Чемберлену косички заплетаю. — Егор Семенович застенчиво улыбнулся. — Расплетаю и заплетаю. Как домовой.
— Домовые добрые, — сказал Борис Алексеевич, — домовые по прокуратурам не бегают.
— А я не бегаю. Я ваши соображения учел, Борис Алексеевич, обмозговал. Мне про этого Бомбита и думать противно. А я терплю. — Егор Семенович вздохнул. — Говорят, его свои же рыбаки проработали. Выговор дали.
— Вот видите. Я же говорил — общественность обязательно отреагирует. А вы зарядили тогда — суд, тюрьма, лагерь. А вот общественность разобралась и без тюрьмы обошлось.
— Без тюрьмы все одно не обойдется, — твердо сказал Грачев. — Этому Бомбиту одна дорожка — за решетку. И будь моя полная воля… Только вы не думайте, Борис Алексеевич, это для меня не главное. Для меня самое главное, чтобы люди поняли. А то ведь что говорят — Грачев, говорят, дурным делом занимается.
— Ну и пусть говорят. А мы говорим — Грачев на важнейшем участке работает. Грачев приносит городу большую пользу. Вот что мы говорим. И вы сами это знаете…
— Знаю, Борис Алексеевич, знаю, что приношу пользу. Потому и остался у вас, что знаю. А так на кусок хлеба я себе везде заработаю. И все же обидно, Борис Алексеевич, должны же понимать люди…
— Пустое. Глупые все равно ничего никогда не поймут, а умные…
— Умные — да, умные понимают. Все как есть понимают. У меня в прошлом году один курортник на квартире стоял. Башковитый человек. По историческим делам ученый. Еще не академик по молодости, но уже вроде как профессор.
— Доцент, — подсказал Борис Алексеевич.
— Не подтверждаю, но вроде как вы говорите. Словом, ученый человек во всех отношениях. Беседуем мы с ним как-то вечерком на разные темы, и он мне, между прочим, рассказал один исторический случай. Будто город такой когда-то был, не запомнил только, как называется. Больно мудреное название. Так в том, значит, городе собак не трогали. Может, за священных они в том городе считались, а может, по халатности их не трогали. Только расплодилось этих собак видимо-невидимо. Столько их расплодилось, что они в один прекрасный день всех жителей города, значит, сожрали. Всех, до единого.
Неудержимый смех чуть опять было не довел Бориса Алексеевича до икоты, до удушливого кашля. Он смеялся и выкрикивал, хлопая себя руками по коленям:
— Так и сожрали! До единого!
— Всех до единого, — подтвердил Грачев и тоже рассмеялся. — Байка, конечно. Сказка. Ученые, они тоже мастера придумывать. Но я так думаю, Борис Алексеевич, не простая это байка. Мысль у ней толковая.
— Толковая, товарищ Грачев, — сказал Борис Алексеевич, вытирая выступившие на глазах слезы. — Это же придумать надо — всех сожрали. Ну и лопухи в том городе жили, я вам скажу. Разве у нас с вами, товарищ Грачев, что-нибудь подобное может случиться? Да никогда в жизни. Пока мы с вами на посту — никогда. Верно я говорю?
— Очень даже верно, Борис Алексеевич.
Они расстались на этот раз весьма довольные друг другом. Борис Алексеевич подумал о том, что надо как-то отметить такого отличного, сознательного работника. Следовало бы написать этакий торжественный приказ с объявлением благодарности Грачеву и выдачей ему премии в размере двухнедельной зарплаты. Только не время сейчас для такого приказа — милые сотруднички поднимут его на смех. Им ведь только повод дай для смеха. А пока что-нибудь другое надо придумать. Таких работников, как Грачев, надо поощрять. И вдруг в голове у Бориса Алексеевича возникла замечательная идея. Он тотчас же вызвал секретаршу и прямо на машинку продиктовал ей докладную в вышестоящую инстанцию. Борис Алексеевич диктовал и улыбался. Он всегда почти по-детски радовался, когда его осеняли подобные идеи. Значит, есть еще порох в пороховнице. Значит, еще повоюем.
Я не буду здесь излагать содержание этой докладной, скажу только, что она начиналась и кончалась словом «механизация». А в наше время это слово обладает поистине волшебной силой. Иные бумаги движутся по инстанциям со скоростью черепахи. Месяцами, бывает, ждешь результата. А докладная Бориса Алексеевича уже через две недели сделала свое дело, и во дворе учреждения появилась новенькая автомашина, названная в соответствующем акте «спецфургоном», потому что вместо обычного кузова на нее поставлена была железная клетка, выкрашенная в темно-зеленый цвет. Егору Семеновичу Грачеву «спецфургон» очень понравился. Пусть иные считают Грачева отсталым, чуть не пережитком прошлых времен. Но это явное заблуждение — он тоже сын нашего века, он тоже, как и все мы, любит машины, их силу, их скорость и даже цвета и запахи их. Темно-зеленая «спецмашина» пахла нагретым металлом, резиной, бензином и еще чем-то, возбуждая в душе Грачева какие-то смутные, тревожные надежды — может, на новую молодость, может, на какую-то новую, неизведанную еще яркую жизнь. Возможно, что обо всем этом Грачев вовсе не думал. Внешне это выглядело так: Грачев несколько раз обошел машину, постукал зачем-то носком сапога по скату, а затем навесил на дверцу новой клетки висячий
