В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев
Встреча с сыном была нелегкой, она определила надолго мою жизнь. Мы видели друг друга впервые, а он даже не знал о моем существовании. Мальчик показался мне неожиданно маленьким и худеньким. И еще — очень потерянным… Наташа представила меня: «Вот, Витя, — это дядя Игорь. Он хозяин Томаса, и теперь вы все втроем будете жить здесь… будете жить вместе». Витя молчал, а Томас обошел вокруг меня, не прикоснувшись, развернулся и сел рядом с Витей, показывая, на чьей он стороне. Томас пока был единственной зацепкой, позволявшей хоть как-то объяснить Вите мое участие в его жизни. Я присел рядом с ними, начал рассказывать Вите о Томасе, когда тот был маленьким. Погладил Томаса, протянул руку сыну: «Ну, давай будем дружить». Он смотрел на меня недоверчиво, отчужденно… а потом вдруг спросил: «Т-т-томас был вот т-т-такой?» — и показал свою маленькую ладошку. Волна жалости и нежности накатила на меня, а в горле застрял комок — мальчик сильно заикался. Я не выдержал и обнял его — жизнь, приведшая меня на край обрыва, приобретала новый смысл…
Потом, когда Наташа и Аля, которую Витя слушался больше всех, уложили его спать, за столом мы вернулись к этой теме. Наташа считала, что заикание вызвано стрессом, который пережил ребенок: «Это лечится, но сначала он должен успокоиться и принять новую жизнь, это потребует времени и твоего, Игорь, участия… Не торопись входить в роль отца, побудь пока дядей Игорем. Витя привыкнет к тебе, полюбит, и тогда ты ему расскажешь всё… Может быть, это займет несколько лет…» Аля училась на факультете коррекционной педагогики и очень помогла мне в то трудное время; она сказала: «Его сейчас ни в коем случае нельзя нагружать травмирующей информацией. Он часто спрашивает, где мама… Это самое трудное и важное сейчас — как можно дольше скрывать правду, отвлекать, ждать, пока ребенок привыкнет к отсутствию мамы. Мы сказали, что маму и папу срочно забрали в армию, а бабушка поехала им помогать… Ничего умнее пока не придумали… Нужно подольше ограждать его от утерянного прошлого…» Не говорить с Витей о прошлом, не упоминать ничего, что вызвало бы это прошлое в его памяти, — это стало для меня нелегким, но обязательным правилом.
Тем вечером я наконец решился спросить Арона, что же произошло на квартире у Кати. Он сказал, что на самом деле ничего толком не известно: «Ты же читал в Первом отделе список запретных тем и знаешь, что у нас информация об особо тяжких преступлениях запрещена к публикации и не подлежит разглашению». Я понимал, что Арон намеренно темнит, и настаивал — что-то должно было просочиться. Он, в конце концов, рассказал об известном ему: «В квартире был какой-то скандал, соседи слышали… Говорят, что Всеволод Георгиевич, вероятно, в состоянии аффекта, ударил топором тещу, а Екатерина Васильевна, по-видимому, подвернулась ему под руку случайно, когда пыталась защитить мать. Когда он протрезвел, пришел в себя и понял, что натворил, то взял и повесился. Поверь, я не знаю ничего больше…» Я сказал, что эта версия вполне вписывается в ту психологическую картину, которая известна мне, снова завел разговор о своей вине, но Арон прервал меня: «Всё, Игорь… Я ставлю здесь точку и прошу тебя закрыть тему. Ничего изменить нельзя, но можно спасти твоего сына — это лучшее, что ты можешь еще сделать в своей жизни вне зависимости от моральных оценок прошлого».
Я молчал, и Арон перевел разговор на другую тему. Он сказал, что работает в ящике последний месяц, а с первого сентября переходит в Радиотехнический институт, где ему предложили должность профессора.
— Ты это сделал, чтобы освободиться от секретности? — спросил я.
— Это из области общих соображений, Игорь… Но дело еще в том, что работа на предприятии теряет привлекательность. Я не вижу своего места в новых условиях. Ты помнишь, что мы когда-то лидировали в нашей области науки. Это время прошло, теперь отдел всё более загружается сугубо производственными заданиями. Возможно, это практично и важно, но это не мое…
— Артур гонит производственную волну?
— Он ничего сам не гонит, а просто открывает шлюзы перед волной, которую нагнетают сверху. Артур — классный ученый и неплохой директор, но он не полководец, а лишь грамотный исполнитель, ему нечего противопоставить директивам начальства.
— А наш проект цифровой радиосвязи?
— Этот проект слишком громадный и наукоемкий для министерского начальства, там его не поддерживают, и Артур тоже не будет поддерживать.
— Вставляет палки в колеса?
— Нет, отнюдь… Даже, наоборот, позволяет себе похвастаться в научных кругах этим проектом, но… в реальности ничего не делает для его продвижения. Этакая маниловщина…
— Мы можем что-либо изменить?
— Не думаю, Игорь… Не верю, что можно что-либо изменить.
— Если даже такой оптимист, как ты, Арон, настроен столь негативно, то мне — пессимисту по определению, ясное дело, следует рвать когти.
— Не торопись… Твои возможности в промышленности не исчерпаны. Ты еще…
— Нет, Арон, я тоже не вижу себя в структуре предприятия, каким оно становится. А тут еще известные тебе дела… Артур приглашает меня для серьезного, как он сказал, разговора, но… я совсем не хочу появляться там. Мне мучительно смотреть в глаза своим бывшим подчиненным, принимать соболезнования, не всегда искренние, слышать за своей спиной недоброжелательный шепот. Совсем не хочу ни с кем встречаться… Возьмешь меня на кафедру своим помощником?
— Мне обещали открыть небольшую лабораторию. Надеюсь, там будет позиция завлаба. Если тебя это устроит, то…
— Вполне устроит, заранее согласен на любую позицию в твоей, Арон, лаборатории. От заказчиков отбоя не будет…
— Не со всеми заказчиками хотел бы я работать. Хочу организовать совместную работу с одним из академических институтов по близкой нашим научным интересам тематике.
— Вижу
