Александр Грин - Том 1. Рассказы 1906-1910
– Главная штука тут очень простая, – резонировал Пантелеев. – Держись так, чтобы тебя никто не видал… Нет Василия и баста! Где Василий – ау! Нет его! А промежду прочим – кто хвельдфебелю сапоги почистил? Пантелеев! Чья койка завсегда в исправности? Пантелеева! Чья винтовка завсегда, как зеркало? Опять же Пантелеева! У кого новобранец три раза умрет со страху, пока его шпыняют? Все у него – Пантелеева! А понадобился Пантелеев – «подать его сюда»! – Я, вашескродие! Чего изволите?.. – «Ну… скажи, к примеру, братец – что означает солдат?» – Солдат есть, вашескродие, к примеру, человек, который есть слуга и защитник царя и отечества от врагов внешних и нутрених… – «Молодец!» – Рад стараться, вашескродие!..
Василий перевел дух и победоносно взглянул на собутыльника. Несмотря на хмель, тот понял, ввиду дарового угощения, что от него требуются признаки жизни. Поэтому он очень сильно мотнул головой, едва не стукнувшись о стол. Василий надел шапку на самую шею и продолжал:
– Опять же, скажем к примеру – стражение, али там… – «Смир-р-но! По колонне прицел 800 – па-а-альба р-ротою! Р-рота – пли!»…
– И тебе, дураку – в лоб пулю, – расхохотался подошедший Гришин. Он был тоже навеселе, но слегка. С ним стоял другой ефрейтор, коренастый, рябой парень, рассеянно оглядывая зал трактира.
– Ну вот, принесла тебя нелегкая!.. – сердито буркнул Василий. – Я с тобой, язвой, и дела иметь не желаю… Хотел тебя сегодня всецело угостить, да еще хотел просить насчет караула… а ты…
Он обиженно махнул рукой и выпил.
– …А ты – кто тебя знает… просто ты безо всякого понятия человек…
Гришин вдруг нахмурился и, посвистывая, отошел от стола. Василий вскочил, покачиваясь, и ухватил ефрейтора за рукав, желая его задобрить и попросить «сделать милость» – сходить за него сегодня в караул, так как он был уже порядочно пьян и сам идти не мог.
– Экой ты… – бормотал он, схватив за руку Гришина. – Вот порох!.. Ну, иди, штоль, к нам, – выпьешь…
Ефрейтор не совсем охотно подошел к столу. Но при виде водки глаза его вспыхнули острым, жадным блеском. Он молча взял стакан, налитый ему Василием, и чокнулся с ним.
– Ну, победитель баб при Порт-Артуре, – усмехнулся он, – выпьем! – И, не дожидаясь Василия, опрокинул содержимое стакана себе в рот.
Василий же поставил свой стакан на стол и, белый от гнева, шумно перевел дыхание. Как? Ефрейторишка, да еще штрафованный, смеется над ним? Никак этого нельзя допустить!..
– Слушай-ка, брат гы мой, – сказал он голосом, дрожащим от злобы и волнения. – Ведь я никаких слов тебе не произносил? Какие я тебе, к примеру, выражения выражал? Чего же тебе-то надо от меня? С бабами я воевал – ну?.. А ты не воевал? Чай, вместе были… Только вот, оно, конечно, тебе досада, что за баб-то тебе шиш с маслом, а я, – тут он повысил голос и стукнул кулаком по столу, – я от моего государя и начальников заслужил! Ага! Вот што!..
Несколько мгновений Гришин стоял с глазами, полными удивления, недоумевая – в шутку или всерьез разошелся новоиспеченный унтер. Но когда он увидел, что у того трясутся губы и дрожащая рука расплескивает из стакана водку, – он весь разом как-то изменился. Его смуглое подвижное лицо посерело, черные живые глазки ушли внутрь и резко обозначились скулы на бледном лице. Он хватил ладонью по столу так, что разом полетели на пол колбаса, рыба, бутылка и стаканы.
– Эй ты, шкура барабанная! – крикнул он металлически резким, звенящим голосом. – Ах ты, Ирод, тварь двуногая! Вместе, говоришь, были?.. Вместе да… Ну, что ж из этого?.. Верно, вместе разбойничали… А ты меня спроси: кто я теперь такой?.. Я – сам для себя пропащий человек?! А? Я почему иду? Потому что велят! Потому что за шкуру свою трясешься! Из страха иду! Плачу, да иду! Душа во мне подла, да!.. В другой раз – не только что убивать – рыло бы разворотил мерзавцу, что тебя матерски ругает – да как подумаешь, брат, о каторге, да вспомнишь про домашность – и рад бы, да воли нет! Ведь за эту кровь, что мы повыпускали, – нам бы в арестантских ротах сгнить надо, под расстрел идти! Ведь мы, окаянная ты сила, кому свои души продали! Думаешь – богу? Как попы галдят, да нам в казарме офицера башку забивают! Не богу, а чёрту мы ее продали! Ты думал, богу надобно малых ребят нагайками пороть? Женщин на штыки сажать, баб беременных? Старикам лбы пулями пробивать? Ведь мы защитники отечества считаемся, а заместо того, мы что делаем? Там, в селе-то, что после нас осталось? Ведь все пожгли! Ведь мы людей мучили, истязали? Да за что? За то, что они правды хотят? Кого мы бьем, кого режем? Думаешь – чужих? Себя ведь, себя истязуем! Ведь мы-то кто? Крестьяне? Домой придешь, – жрать нечего, начальство дерет последнюю шкуру… Ты и тогда нашивки свои наденешь? Сам себя усмирять пойдешь? Дашь сам себе, и отцу, и матери по 200 розг – а сестру с собой спать заставишь? Э-э-эх! Вместе, вместе были, да! Только я, брат, заместо твоих пяти целковых – другое получил… Я теперь знаю… Теперь мне все доподлинно известно!.. У-у, враги, мучители, кровопийцы!..
Солдат плакал. Его маленькое, худощавое тело сотрясалось от рыданий при воспоминании тех ужасов, свидетелем и участником которых был он сам. Василий недоумевающе хлопал глазами, не вполне отдавая себе отчет в том, что такое вдруг прикинулось с Гришиным. Когда тот замолк, Пантелеев переложил ногу на ногу и сказал только:
– Ну, это ты тово, брат – оставь! За эти разговоры… знаешь? – Служба…
– Ну, а что бы, к примеру, за эти разговоры? – сказал рябой ефрейтор. – Эти разговоры, брат, везде ныне разговариваются. Беда вот, что больше разговоров, а толку мало… А что касается Гришина, так, чай, сам видишь: у человека душа страждет…
– Это для меня всецело неизвестно, – упрямым тоном заявил Василий. – Мне что? Не бунтуй. Тоже, брат, без порядку никак невозможно.
Гришин нервно выпил водки. Возбуждение его начало проходить. На последние слова Василия он только апатично махнул рукой и заметил:
– Лучше какой ни на есть беспорядок, чем такой порядок, где просят хлеба, а дают – пулю.
IVБыла уже ночь, когда Василий, с отуманенной головой, нетвердой походкой возвращался в лагерь. Он так и не нашел охотника пойти за него покараулить, но знал, что если он на развод не явится – беды для него от этого особенной не произойдет, а вместо него назначат кого-нибудь из старых солдат. Потом он вспомнил, что в письме, которое он отдал в канцелярию, было много наврано относительно его похождений в крамольном селе. Ему сейчас же представилось, как его вызывает ротный командир и спрашивает:
– А ты где это, мерзавец, врать научился?
Потом незаметно мысли его от письма перешли к событиям, в которых он так отличился. Не сопровождаемые никакими ощущениями, эти картины недавнего прошлого потекли в его мозгу почти бессознательно, с самыми незначительными подробностями воскрешая ту обстановку, в которой несколько дней пришлось жить и действовать 1-й роте ***-ского полка.
В один прекрасный вечер на поверке приказом по полку было сообщено во всех ротах 4-го батальона, что завтра батальон отправляется в одну из волостей ***-ской губернии для подавления вооруженной силой крестьянских беспорядков. Рота, в которой служил Василий, рано утром, в полном боевом снаряжении была уже на вокзале, где перед отходом поезда ротный командир сказал солдатам краткую речь, увещевая их не щадить крамольников и быть верными присяге. День был солнечный, жаркий, тесные товарные вагоны, в которых ехали солдаты, были вонючи, грязны и душны. Для пущего веселия и храбрости все получили угощение: по две чарки водки и по½фунта колбасы. Скоро появилась и собственная водка, захваченная теми, кто позапасливее; появились гармоники, и мрачное, подавленное настроение роты стало понемногу проходить. Начались песни, разговоры, но всякий как будто избегал говорить о том, куда и зачем он едет. Это было и без того слишком ясно…
На станции, куда они приехали к полудню, к поезду подошел приказчик из графской экономии, подвергшейся разгрому со стороны местных крестьян, и пригласил гг. офицеров от имени хозяина сесть в ожидавший их экипаж и поехать в усадьбу графа. Солдаты пошли пешком. Было жарко, пыльно, солнечно, тяжелые сумки и патронташи давили тело, винтовки натирали плечо. Через полтора часа ходьбы рота прибыла на двор усадьбы помещика-графа, где солдат поместили в сарае, рядом с сельскохозяйственными орудиями, молотилками, веялками и прочим скарбом. Шагах в тридцати от них, на террасе господского дома, семейство помещика обедало с офицерами. Пили вино, из дома доносились звуки веселой музыки. Барышни, хозяйские дочки, подходили к солдатам и спрашивали «всем ли они довольны, и не надо ли им что-нибудь»… Солдаты долго ежились, несмело отвечая на вопросы, пока кое-кто, побойче других, не сказал, что они голодны. Барышни начали ахать и убежали. Через полчаса солдатам принесли из кухни борща, черного хлеба и по рюмке водки… Поели. В сарае было тихо; близкое присутствие начальства не позволяло развернуться – посмеяться и поговорить.
