Лев Гинзбург - Избранное
Он родился в год смерти Шекспира и Сервантеса, в 1616 году, он умер в год столетия Шекспира.
В Глогау заседал магистрат...
"...16 июля 1664 года без четверти пять после полудня его в присутствии всех собравшихся членов магистрата и комиссий поразил столь внезапный и сильный апоплексический удар, что он вскоре скончался на руках испуганных советников, и, таким образом, его жизнь оборвалась в неполных сорок восемь лет без одиннадцати недель при исполнении им своего служебного долга..."
Познал огонь и меч, прошел сквозь страх и муку,
В отчаянье стенал над сотнями могил.
Утратил всех родных. Друзей похоронил.
Мне каждый час сулил с любимыми разлуку,
Я до конца постиг страдания науку:
Оболган, оскорблен и оклеветан был.
Так жгучий гнев мои стихи воспламенил.
Мне режущая боль перо вложила в руку!
- Что ж, лайте! - я кричу обидчикам моим.
Над пламенем свечей всегда витает дым,
И роза злобными окружена шипами.
И дуб был семенем, придавленным землей...
Однажды умерев, вы станете золой.
Но вас переживет все попранное вами!
Андреас Грифиус. "Последний сонет"
КОЛЕСО ФОРТУНЫ
1
Главу эту следует, пожалуй, с самой Фортуны и начинать.
Фортуна помещена в центр своего колеса, в руках держит свитки, где все и предначертано, - судьбы.
На вершине колеса в глупом самодовольстве - человек в короне, со скипетром, над ним начертано слово regno - царствую, правлю. Справа от него карабкается к вершине колеса будущий удачник с лицом, исполненным вожделения: regnabo - буду править!.. Слева - по ходу вращения колеса - уже летит вниз тот, к кому относится regnavi - я правил. В самом низу, сброшенная колесом, лежит фигура поверженного: sum sine regno отцарствовал.
Рисунок "Колесо Фортуны" выполнен цветной тушью, им открывается рукопись сборника поэзии вагантов, который в 1803 году при секуляризации церковных земель обнаружили в баварском монастыре Бенедиктбейерн: пролежала она в тайнике шестьсот лет.
Слезы катятся из глаз,
арфы плачут струны.
Посвящаю сей рассказ
колесу Фортуны.
Над словами невмы - нотные знаки, подобия ударений.
По названию монастыря сборник назвали "Carmin Burana".
Выпала мне судьба: с Фортуной, с колесом судьбы встретиться.
Лирику вагантов я начал переводить в 1967 году, внутренне даже этому противясь. Отпугивало меня то, что там в основе латынь, какими-то грамматическими упражнениями отдавало, не мог к немецкому началу пробиться, да и все эти слова: "веселие", "питие", "братия, возрадуемся!", которые лезли на меня из комментариев и статей, из обрывочных, для хрестоматий сделанных чужих переводов, угнетали книжностью. Все было пылью присыпано: "обличие папской курии", "земные, плотские радости", "приятие жизни". Какое уж там приятие, если, например, читал в хрестоматии Шор в переводе Осипа Румера:
Осудивши с горечью жизни путь бесчестный,
Приговор ей вынес я строгий и нелестный.
Создан из материи слабой, легковесной,
Я - как лист, что по полю гонит ветр окрестный...
Нет, мертвое все это было. Не мое. Чужой пир. Книжный.
И вдруг вник в немецкий текст, затем в латинский:
С чувством жгучего стыда
я, чей грех безмерен,
покаяние свое огласить намерен.
Был я молод, был я глуп,
был я легковерен,
в наслаждениях мирских
часто неумерен...
Предшественник переводил:
Мудрецами строится дом на камне прочном,
Я же легкомыслием заражен порочным.
С чем сравнюсь? С извилистым ручейком проточным,
Облаков изменчивых отраженьем точным...
Я спорил, давал свою версию:
Человеку нужен дом,
словно камень прочный,
а меня судьба несла,
что ручей проточный,
влек меня бродяжий дух,
вольный дух порочный,
гнал, что гонит ураган
листик одиночный...
Из тьмы в семь веков поманил меня к себе король бродячих поэтов клириков и школяров - Архипиит Кёльнский. В семивековом отдалении, глухой, темный как ночь, виделся мне монастырь Бенедиктбейерн. Узилище, в которое заточили великую рукопись.
Шли, шли ко мне оттуда те песни.
Выходи в привольный мир!
К черту пыльных книжек хлам!
Наша родина - трактир.
Нам пивная - божий храм.
Горланили, ревели:
Ночь проведши за стаканом,
не грешно упиться в дым.
Добродетель - стариканам,
безрассудство - молодым!..
Сначала воспринимал я это как хор.
Именно в ту пору услышал я кантату Карла Орфа "Carmina Burana": три хора - мужской, женский, детский - вздымали голоса к небу, светло пели солисты, все гремело, било в барабаны, в тамтамы, в литавры, в тарелки, звенели колокольца и колокола.
О Фортуна!..
Нет, не только веселье, не только удаль, другое: над весельем, над удалью, над бесшабашностью, над жалобой и плачем, надо всем - Фортуна. Судьба. Рок. Как еще повернется колесо?
Испытал я на себе
суть его вращенья,
преисполнившись к судьбе
чувством отвращенья.
Мнил я: вверх меня несет!
Ах, как я ошибся,
ибо, сверзшийся с высот,
вдребезги расшибся
и, взлетев под небеса,
до вершин почета,
с поворотом колеса
плюхнулся в болото...
Переводил - не думал, что о себе. Не думал, что упаду, что сбросит меня. Меня-то не сбросит. Других сбрасывает, вот они и лежат внизу на рисунке тушью. А я удержусь...
Были 1967-1968 годы, для меня время больших удач. Я поехал в Мюнхен, где чудом, как во сне, одна за другой удались мне фантастические потусторонние встречи; в архивах, в библиотеках сами как бы шли ко мне в руки редкие тексты вагантов. И дома, в Москве, все было хорошо. Даже трагические стихи хорошо переводить, когда все в порядке... И лишь изредка посматривал я на того, кто в самом низу, под колесом...
Вот уже другого ввысь
колесо возносит.
Эй, приятель! Берегись!
Не спасешься! Сбросит!..
И вдруг вопросец, тайный вопросец в меня закрался. Хитрый вопросец. Корыстный. "А вновь на колесо Фортуны тем, кого сбросило, забраться можно? Возможна еще одна попытка? Или только раз, всего один раз прокатиться можно?.. Или - еще, еще раз позволят тебе взять билет на колесо Фортуны, как на "колесо обозрения" в парке культуры?.."
Не знал я тогда, что задаю вопрос вопросов. Величайший вопрос...
Перечитывал я в то время Книгу Иова. Бог, который, испытывая праведного Иова, лишил его богатства, стад, родных детей, покрыл проказой, сжалился над ним и дал ему больше, чем было взято: верблюдов, волов, ослиц. И детей дал: семь сыновей и трех дочерей-красавиц. Но ведь других детей дал. Других! А те, которых взял, заменяемы ли? Все ли возместить можно?.. Сколько проживает человек жизней?..
Вертелось колесо Фортуны.
Пел хор.
"Ваганты" по-русски означает "бродячие". Этих людей магически тянуло из университетских и монастырских келий плечами ощутить широту, простор мира. Они шли, смотрели, осмысляли увиденное. Пели.
Нет, не бродячими шпильманами-игрецами они были, - поэтами.
Они отличались высокой ученостью, знали ветхозаветных пророков и античных философов. Кумиром их был Овидий.
Отчего же им не сиделось на месте?..
Неволя начинается с насильственного сужения пространства, по которому человек имеет право передвигаться. Есть граница княжества, подворья, кельи, карцера, каземата, пыточной ямы. Чем выше степень неволи, тем меньше площадь, по которой тебе дана возможность двигаться.
Средневековые поэты-ваганты громче других своих современников выразили неприятие барьеров, границ, оград, отделяющих людей друг от друга, от живой природы, от истины.
Они шли по Европе, словно отвоевывая для духа все новые и новые территории.
Бездомные, беспутные, вроде бы беззащитные, они противопоставляли трактирный разгул неволе и неподвижности, чувственный жар и тепло харчевни стальному холоду оружия, свои хвори и немощи - неумолимой силе жестокости, свои книжечки, над которыми сами же потешались, - незнанию и невежеству.
Они пытались выработать формулу свободы: "Жизнь на свете хороша, коль душа свободна".
Мерещилось шествие. Идут, сбросив с себя прожитые жизни, уклады, привязанности, как сбрасывают с себя тряпье. Они свободны от прошлого. Их несет ветер...
Средневековье - понятие зыбкое. Иногда кажется, что эти восемь - девять веков - гигантская яма, провал в истории человечества. Сплошная ночь, озаряемая лишь кострами, на которых сжигают еретиков. Музыка средневековья для нас - вопли, стоны, молитвенные причитания.
Был соблазн: сыграть лирику вагантов, как буйный, неистовый праздник среди отчаяния. Факел, вспыхнувший в ночном мраке. Вот они - вынырнули откуда-то из мглы, из X века, и снова канули в ночь, оставив гореть свой огонь.
Я читал сборники. Одни стихи были написаны на латинском языке с немецкой подтекстовкой, другие - на средневерхненемецком, иногда с итальянскими вкраплениями. В некоторых песнях латынь грациозно переплеталась с немецким, с французским. Были стихи, написанные классическим строгим гекзаметром и сложенные как балаганный раек. Восьмистопный хорей имитировал ритм церковных гимнов. То был не сумбур - многоголосие.
