Лев Толстой - Том 9. Анна Каренина
Так, двумя кругами — сжимающимся и ведущим к отчаянию кругом жизни «исключений» и расширяющимся кругом полноты бытия и «настоящей жизни» — очерчен мир современного романа Толстого. В нем есть неотвратимая логика исторического развития, которая как бы предопределяет развязку и разрешение конфликта, и соотношение всех частей, в которых нет ничего лишнего, — признак классической ясности и простоты в искусстве.
«Есть разные степени знания, — рассуждал Толстой. — Полное знание есть то, которое освещает весь предмет со всех сторон. Уяснение сознания совершается концентрическими кругами» (т. 53, с. 45). Композиция «Анны Карениной» может служить идеальной моделью этой формулы Толстого, которая предполагает наличие некоей однородной структуры характеров и закономерное развитие «любимой мечты».
Концентричность, одноцентренность кругов событий в романе свидетельствует о художественном единстве эпического замысла Толстого.
«Роман широкий и свободный» — произведение большой эпической формы. Его объемность определяется содержательностью творческой концепции, а не количеством томов.
Толстой однажды обмолвился характерным признанием: «Надо написать кратко большой роман». Соединение таких понятий, как краткость и большой роман, было бы парадоксом, если бы оно не было законом свободного романа. Во всяком случае, Толстой имел все основания сказать и об «Анне Карениной»; «Мне кажется, что там нет ничего лишнего…»
8
«Анна Каренина» писалась в Ясной Поляне. Ближние Толстого узнавали в его книге знакомые картины, знакомых людей и даже самих себя. «Материал для нее (для «Анны Карениной») отец брал из окружающей его жизни, — пишет С. Л. Толстой. — Я знал многих лиц и многие эпизоды, там описанные. Но в «Анне Карениной» действующие лица не совсем те, которые жили на самом деле. Они только похожи на них. Эпизоды же комбинированы иначе, чем в жизни»[152].
Роман, по словам Толстого, «имеет задачей, даже внешней задачей, описание целой человеческой жизни или многих человеческих жизней» (т. 30, с. 18).
И все же в историческом, познавательном смысле проблема прототипов всегда привлекает внимание исследователей и читателей. А роман «Анна Каренина» особенно богат «реалиями».
Сохранилось множество свидетельств современников о том, какие именно лица и события подали Толстому повод к изображению их на широком полотне современного романа. Это как бы подчеркивает его достоверность, иногда прямую «документальность».
Чувства и впечатления жизни писателя превращались в романе в бессмертные образы искусства. Пейзаж Москвы в «Анне Карениной» овеян лирическим настроением Левина, в котором угадываются живые черты Толстого.
Но в истории Левина и Кити воплощены не только ранние, поэтичные воспоминания Толстого о начальной поре его семейной жизни, но и некоторые черты более поздних, осложнившихся отношений. Уже в 1871 году Софья Андреевна Толстая записывала в своем дневнике: «…Что-то пробежало между нами, какая-то тень, которая разъединила нас… С прошлой зимы, когда и Левочка и я, мы были оба так больны, что-то переломилось в нашей жизни. Я знаю, что во мне переломилась та твердая вера в счастье и жизнь, которая была»[153].
«Началось с той поры, — вспоминал Толстой в 1884 году, — 14 лет, как лопнула струна, и я сознал свое одиночество» (т. 49, с. 98). Значит, это произошло именно в те годы, когда он задумывал «Анну Каренину». Толстой по-прежнему хотел жить в согласии «с собой, с семьей», но у него возникали новые философские и жизненные побуждения, которые приходили в противоречие с установившимся жизненным укладом барской усадьбы. То же тревожное ощущение было и у Левина. В каждом из героев Толстого есть нечто от его мироощущения, от его сознания мучительности самого процесса переоценки ценностей. Но дело не только в личном мироощущении писателя и не в особенностях характера его героев. Его личное мироощущение было неотделимо от общего веяния времени.
В своей «Исповеди» Толстой сказал: «Я жил дурно». Он имел в виду, что, живя «как все», не думая об «общем благе», заботился об «улучшении своей жизни», был погружен в привычный мир помещичьего усадебного быта. И вдруг ему открылась историческая и нравственная несправедливость этой жизни. Несправедливость «избытка» в сравнении с «бедностью народа».
И тогда у него возникло желание избавиться от жизни «в исключительных условиях эпикурейства», «удовлетворения похоти и страстям». «Я всеми силами стремился прочь от жизни, — пишет Толстой в «Исповеди». — Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни» (т. 23, с. 12).
Толстой признавался, что должен был «употребить против себя хитрости», чтобы вдруг не привести мысль о самоубийстве в исполнение. То же беспокойство испытывает и Левин. «И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, — пишет Толстой, — что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться».
В последней части романа Толстой рассказывает о встрече Левина с простым крестьянином Федором во время уборки урожая. «Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты».
«Необыкновенное напряжение самопожертвования», которое Левин увидел и почувствовал в народе, совершенно изменило образ его мыслей.
Левин как бы повторяет путь Толстого.
«Простой трудовой народ вокруг меня, — пишет Толстой в «Исповеди», — был русский народ, и я обратился к нему и к тому смыслу, который он придает жизни» (т. 23, с. 47), Только так он мог спастись от угрозы отчаяния.
Чувствуя свое «отпадение» (слово из «Исповеди») от верований, традиций, условий жизни «своего круга», Левин хотел понять жизнь тех, кто «делает жизнь», и «тот смысл, который он придает ей».
«…Жизнь моя теперь, — думает Левин, — вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
Однако сближения «Анны Карениной» с «Исповедью» все же имеют свои пределы. В 1883 году Г. А. Русанов спросил Толстого: «Когда вы писали «Анну Каренину», вы уже перешли к нынешним воззрениям?» И Толстой ответил: «Нет еще»[154].
В годы работы над романом Толстой не вел дневников. «Я все написал в «Анне Карениной», — говорил он, — и ничего не осталось» (т. 62, с. 240). В письмах к друзьям он иногда ссылался на «Анну Каренину». «Я многое, что я думал, старался выразить в последней главе апрельской книжки «Русского вестника», — пишет он Фету весной 1876 года (т. 62, с. 272).
И в самом деле, многие эпизоды «Анны Карениной» похожи на дневник или мемуары Толстого.
Левин пишет на ломберном столике начальные буквы тех слов, которые он хотел сказать Кити, а она угадывает их значение. Примерно так же произошло объяснение Толстого с С. А. Берс. «Я следила за его большой, красной рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание были энергично сосредоточены на этом мелке, на руке, державшей его»[155], — вспоминает С. А. Толстая.
Самая фамилия Левина образована из имени Толстого: «Лёв Николаевич (как его называли в домашнем кругу). Фамилия Левина воспринималась именно в этой транскрипции (ср. упоминание о «Лёвине и Кити» в письме И. Аксакова к Ю. Самарину)[156]. Однако ни Толстой, ни его близкие никогда не настаивали на таком именно прочтении. Сходство Левина и Толстого несомненно, но так же несомненно и их различие. Об этом очень удачно сказал Фет: «Левин — это Лев Николаевич (не поэт)»[157].
«Константина Левина отец, очевидно, списал с себя, — замечает С. Л. Толстой, — но он взял только часть своего «я», и далеко не лучшую часть»[158]. Недаром Софья Андреевна шутя говорила Л. Н. Толстому: «Левочка, ты — Левин, но плюс талант. Левин — нестерпимый человек»[159].
Фамилия эта в литературе тех лет не так уникальна, как может показаться на первый взгляд. Героя повести А. В. Станкевича «Идеалист» также зовут Левин. Повесть эта пользовалась определенным успехом. О ней много размышлял и писал А. Григорьев, считавший, что сущность характера «русского идеалиста» состояла в том, что он «прислушивался ко всем звукам жизни», «допрашивался смысла всех ее явлений», хотя не в силах был «принять сердцем» смысла действительности[160]. Повесть «Идеалист» была связана с воспоминаниями о Н. В. Станкевиче, которого Толстой очень любил, и с наследием идеалистов 40-х годов. Здесь уместно заметить, что и Левин в «Анне Карениной» был нарисован как тип «русского идеалиста», во многом противостоящего «новейшим веяниям» времени.
