Шоссе Линкольна - Амор Тоулз
Осторожно сдвинув в сторону старый отцовский бумажник, Вулли достал со дна коробки наручные часы и передал их Билли.
— Циферблат черный, — удивился Билли.
Вулли кивнул.
— А цифры белые. Вопреки всем ожиданиям. Такие называют офицерскими часами. Это придумали, чтобы вражеские снайперы на поле битвы не заметили офицера по белому циферблату, когда ему нужно будет узнать время.
— Это часы твоего отца?
— Нет, — Вулли покачал головой. — Моего дедушки. Он носил их во Франции во время Первой мировой. А потом передал брату моей мамы, Уоллесу. А потом дядя Уоллес передал их мне в подарок на Рождество, когда я был еще младше тебя. Меня назвали Уоллесом в честь него.
— Вулли, тебя зовут Уоллес?
— Да, верно. Совершенно верно.
— Поэтому они зовут тебя Вулли? Чтобы не путать вас с дядей, когда вы вместе?
— Нет. Дядя Уоллес умер много лет назад. На войне, как и мой отец. Только не на одной из мировых войн. Он умер во время гражданской войны в Испании.
— Почему твой дядя воевал на гражданской войне в Испании?
Поспешно смахнув слезу, Вулли покачал головой.
— Не знаю точно. Сестра говорит, он так часто делал то, что от него ожидали, что захотел хоть раз сделать то, чего не ожидал никто.
Оба посмотрели на часы — Билли бережно держал их в руках.
— Видишь, секундная стрелка у них тоже есть. Только это не большая секундная стрелка, которая обходит по кругу весь циферблат, как на твоих часах, — это маленькая стрелочка, у которой есть свой маленький циферблат. На войне очень важно помнить о секундах — я так думаю.
— Да, я тоже так думаю.
Затем Билли протянул часы обратно.
— Нет-нет, — сказал Вулли. — Это тебе. Я достал их из коробки, потому что хотел отдать тебе.
Покачав головой, Билли сказал, что это слишком ценная вещь — такие не отдают.
— Но ведь это не так, — с пылом возразил Вулли. — Это ценные часы, но это не значит, что их нельзя отдать. Они ценные, и это значит, что их нельзя оставить себе. Дедушка передал их дяде, а дядя передал их мне. Теперь я передаю их тебе. А однажды — много лет спустя — ты передашь их кому-нибудь еще.
Может, мысль Вулли высказалась и не безупречно, но Билли его, кажется, понял. Тогда Вулли сказал ему завести часы. Но сначала рассказал про их маленькую причуду — заводить нужно один раз каждый день — и строго на четырнадцать оборотов.
— Если повернешь колесико только двенадцать раз, то они станут опаздывать на пять минут. А после шестнадцати оборотов — спешить на пять. Но если повернуть колесико ровно четырнадцать раз, часы будут идти точно.
Билли выслушал его и, шепотом отсчитывая обороты, повернул колесико четырнадцать раз.
Кое-что Вулли от Билли утаил: иногда — например, когда он только приехал в школу святого Павла — он умышленно шесть дней подряд поворачивал колесико шестнадцать раз, чтобы быть на полчаса впереди всех. А бывало, что он шесть дней подряд поворачивал его двенадцать раз, чтобы остаться на полчаса позади. В обоих случаях — и после шестнадцати оборотов, и после двенадцати — он чувствовал себя как Алиса, шагнувшая в Зазеркалье, или как Певенси, прошедшие через платяной шкаф — словно очутился в мире чужом и родном одновременно.
— Давай, надень их, — сказал Вулли.
— То есть я теперь могу их носить?
— Конечно. Конечно, конечно, конечно. В этом весь смысл!
Билли без всякой помощи надел часы на запястье.
— Разве не замечательно, — сказал Вулли.
Вулли хотел повторить сказанное — подчеркнуть его значимость, — но вдруг снизу раздался звук, похожий на выстрел. Посмотрев друг на друга широко раскрытыми глазами, Вулли и Билли вскочили и понеслись к двери.
Дачес
Эммет вернулся в плохом настроении, это ясно. Он пытался этого не показывать — такой уж он человек. Но я все равно понял. Особенно когда он прервал Билли и сказал, что хочет поговорить со мной наедине.
Да уж, на его месте я бы тоже хотел поговорить со мной наедине.
У сестры Агнессы была еще одна любимая присказка: «Мудрый сам на себя наябедничает». Конечно, она имела в виду, что, если что-то наделал — за сараем это случилось или посреди ночи, — она все равно узнает. Соберет все зацепки и, сидя в своем уютном кресле, подобно Шерлоку Холмсу, методом дедукции придет к правильному выводу. Или все поймет по тому, как себя ведешь. Или сам Бог ей на ухо скажет. Откуда бы ни было, но она узнает о проступке — в этом можно не сомневаться. Так что в целях сохранения времени лучше было наябедничать на себя самому. Признать, что перешел границы, выразить раскаяние и пообещать все исправить — и, в идеале, сказать все так, чтобы никто не успел и слова в пику вставить. Поэтому, стоило только нам с Эмметом остаться наедине, я был наготове.
Но у Эммета, как оказалось, имелась другая идея. Даже лучше моей. Не успел я и рта раскрыть — он схватил меня за воротник, чтобы вмазать. Я закрыл глаза и приготовился к искуплению.
Но ничего не произошло.
Подглядев правым глазом, я увидел, как он скрипит зубами и борется с собой.
— Давай, — сказал я. — Тебе станет легче. Мне станет легче!
Но я уже чувствовал, что хватка его слабеет. А потом он просто взял и оттолкнул меня. Так что я приступил к извинениям.
— Прости меня, — сказал я.
И, не переводя дух, стал загибать пальцы, перечисляя допущенные оплошности.
— Я без спроса взял «студебекер», оставил тебя в Льюисе без средств, промахнулся с «кадиллаком» и, кроме того, испортил тебе ночь у Ма Белль. Что тут скажешь? Я действовал необдуманно. Но я все возмещу.
Эммет поднял руки.
— Я не хочу от тебя никаких возмещений, Дачес. Извинения приняты. И не будем больше об этом.
— Ладно. Я тоже не против оставить все в прошлом. Но сначала…
Я достал из заднего кармана конверт и с некоторой торжественностью вручил его Эммету. Облегчение читалось у него на лице. Кажется, он даже выдохнул. И в то же время я видел, что он взвешивает содержимое.
— Здесь не все, — признал я. — Но у меня есть для
