В открытое небо - Антонио Итурбе
– Это сеньор Антуан де Сент-Экзюпери. Писатель и авиатор. И, прибавил бы я, в какой-то степени философ.
– Очень приятно, – без энтузиазма отвечает она. – Но теперь мне пора идти.
– Вам не весело, сеньора Сунсин?
– Не обижайтесь, Кремьё, но во францисканском монастыре мне, наверное, было бы веселее.
Сказанные кем-то другим, эти слова прозвучали бы грубостью, но в ее устах они звучат безобидной детской выходкой. Тони хохочет.
– Я вас развеселю!
Кое-кто в зале уже оборачивается и вытягивает шею, интересуясь оживленной сценой у входа.
– Говорю же вам, я хочу уйти. Мне скучно.
– В таком случае мы уходим. Мы втроем сядем в мой самолет и будем любоваться заходом солнца над Рио-де-ла-Плата.
– Послушайте меня, сеньор как-вас-там! Мне совершенно не нравится летать! Я ненавижу скорость!
Чем суровей она становится, тем соблазнительней ему видится.
– Буэнос-Айрес с неба выглядит совсем другим. Вы должны это видеть!
– Возможно, как-нибудь в другой раз, – вступает Кремьё.
– Это должно быть прямо сейчас.
– Невозможно. Меня ждут друзья.
– Великолепно! Мы им позвоним. Пусть присоединяются.
– Это пианист и его группа!
– Тоже полетят! Никогда еще Моцарт не прозвучит так близко к небу.
Ее губы трогает улыбка. Его предложение сесть в самолет с незнакомцем – чистое безумие, но она чувствует, что сможет дать себя уговорить. После его настояний официант приносит на подносе телефон с длинным-предлинным проводом. Она звонит Виньесу, и он вместе с коллегой принимает приглашение.
И вот пара музыкантов, президент «ПЕН-Клуба» с бородой раввина, молодая вдова и весьма корпулентный авиатор, который не закрывая рта рассказывает истории о Патагонии, едут на аэродром Пачеко в служебном автомобиле компании с шофером, раскуривающим цигарку.
На полосе – «Лате 28» повышенной вместимости, предназначенный для первых пассажирских полетов, которые вскоре должны открыться. Музыкантов и Кремьё он усаживает в пассажирскую кабину, закрывает шторку-перегородку и указывает Консуэло на сиденье второго пилота.
Самолет отрывается от земли и стремительно набирает высоту, а потом на хорошей скорости спускается, пролетает над идущим по морскому берегу поездом и оказывается над мутными водами Эль-Тигре. Консуэло Сунсин чувствует, что все внутри у нее переворачивается, лицо покрывает бледность, а Тони брызжет энергией. Сегодня верх в нем берет мальчишка: он не пилотирует, он играет. И делает из самолета карусель в парке аттракционов.
Он снова набирает высоту и выписывает зигзаги. Из задней части кабины доносятся жалобы. Кто-то сообщает, что сеньора Кремьё рвет. Тони хохочет.
Когда они поднимаются к самым облакам и Буэнос-Айрес внизу превращается в кукольный город, он поворачивается к ней. На побледневшем лице глаза ее кажутся еще чернее. Его забавляет ее упрямство: в том, что ей страшно, признаться она не желает. Он вытягивает шею и приближает к ней лицо.
– Пожалуйста, поцелуйте меня.
На ее лице возникает негодование.
– Да что вы себе вообразили? Я вдова.
– Всего один невинный поцелуй.
– В моей стране не принято целовать незнакомых. Целуют только тех, кого любят.
Тони хмурится, а потом в лице проявляется горечь.
– Вы не хотите меня целовать, потому что я некрасив.
Она снова нетерпеливо фыркает. Тогда Тони позволяет самолету завалиться, переводит рычаг, опуская его нос, и он штопором устремляется к земле. Сзади слышатся крики.
– Что вы делаете? Мы же разобьемся!
– Жду, пока вы меня поцелуете…
Она вздымает руки к небу.
– Да вы сумасшедший!
– Быть может, я всего лишь влюбленный.
Стрелка альтиметра движется с угрожающей быстротой, а самолет падает вниз, кувыркаясь. Она вытягивает шею и быстро касается губами его щеки. Тони испускает торжествующий вопль, и самолет вновь поднимается на волне ликования, которая ту же Консуэло заставляет улыбаться улыбкой озорной девчонки. Ее глаза сверкают – есть в этом летчике с огромным телом и страстным сердцем что-то такое, что неудержимо ее притягивает: как и она, он любит игру и ненавидит вульгарность. В этой ее улыбке, как ему кажется, проглядывает какое-то обещание.
Утром он заезжает в цветочный магазин «Централь» и просит доставить четыре букета к ней в отель. Потом ему думается, что этого мало, и он заказывает еще два. Но и этого, на его взгляд, все еще недостаточно. Наконец он заказывает десять. И выходит из магазина с подаренной веточкой жасмина в петлице пиджака. Останавливает такси и едет в Пачеко, чтобы подменить заболевшего пилота.
И не может не барабанить пальцами по подлокотнику дверцы. Спрашивает себя: я на самом деле влюбился или это всего лишь страсть воскресного вечера? И отгоняет эти мысли. Любовь не продумывается. Кроме того, думать – это худшее, что он может сделать, потому что у его сундука воспоминаний крышка никогда не закрывается. Он не может позволить себе думать о Лулу – этот шрам теперь уже только саднит, стоит лишь к нему прикоснуться. Ему уже исполнилось тридцать, и он понимает, что с этого момента жизнь срывается в штопор. А еще он думает, что проживать жизнь без любви – это как съедать кожуру апельсина, отбрасывая прочь его дольки.
Но ведь он же снова думает! Чувствовать гораздо важнее, чем думать, это шаг вперед.
Темпераментные реакции Консуэло с довеском в виде кокетства вызывают в нем нежность. Его очаровывает ее французский с придуманной на ходу грамматикой
