Михаил Шолохов - Судьба человека. Поднятая целина (сборник)
Приезжий быстро орудовал ножом, молчал – и только спустя несколько минут спросил:
– Ну, как Давыдов? По душе пришелся казакам или нет?
– Пришелся, ничего. Он геройский парень и простой, вроде тебя. А такие, из каких фасон наружу не просится, нашему народу нравятся.
– Простой, говоришь?
– Дюже простой!
– Значит, вроде глуповатого? – Приезжий лукаво взглянул из-под кубанки.
– А ты самого себя за глупо́го считаешь? – съехидничала Куприяновна.
– Не сказал бы…
– Дак чего же ты Давыдова дуришь? Вы же с ним дюже сходственные…
И снова приезжий промолчал, улыбаясь про себя, редко взглядывая на словоохотливую стряпуху.
На востоке шире стала сокрытая тучей багряная полоса солнечного восхода. Поднявшийся на крылья, отдохнувший за ночь ветер донес из Терновой балки гремучие раскаты соловьиного пения. И тогда приезжий вытер о штанину лезвие перочинного ножа, попросил:
– Иди буди Давыдова. Зимой будет отсыпаться.
Давыдов вышел из будки босиком. Был он заспан и хмур. Мельком взглянул на приезжего, хрипло спросил:
– С пакетом из райкома? Давай.
– Без пакета, но из райкома. Обуйся, товарищ Давыдов, поговорить надо.
Почесывая широкую татуированную грудь, Давыдов снисходительно посмотрел на приезжего:
– Чует мое сердце, что твоя милость – уполномоченный райкома… Я сейчас, товарищ!
Он быстро оделся, натянул на босые ноги сапоги, наскоро ополоснул лицо водой, терпко пахнущей дубовым бочонком, и немножко церемонно раскланялся:
– Председатель колхоза имени Сталина Семен Давыдов.
Приезжий шагнул вплотную к Давыдову, обнял его широкую спину.
– Вот как официально ты представляешься! А я – секретарь райкома Иван Нестеренко. Вот и познакомились, а теперь пойдем походим, поговорим по душам, товарищ председатель колхоза. Ну как, много еще осталось пахать?
– Порядком…
– Стало быть, хозяин что-то недоучел?
Нестеренко взял Давыдова под руку, тихонько увлекая к пахоте. Давыдов, косясь на него, сдержанно сказал:
– Ошибся. – И вдруг неожиданно для самого себя загорячился: – Да ведь пойми, дорогой секретарь, я в сельском хозяйстве – телок телком. Я не оправдываюсь, но ошибся не я один… Дело-то новое…
– Я вижу и понимаю, давай спокойнее.
– Не один я ошибся, а все ребята, на кого опираюсь, промазали вместе со мной. Не так расставил силенки. Понимаешь?
– Понимаю. И страшного тут не очень много. Не такое уж страшное дело, исправите на ходу. Подкрепление уже получили людьми и тяглом? Хорошо. А что касается расстановки сил, равномерного распределения этих сил по бригадам – учти на будущее, хотя бы на время сенокоса, и особенно – в уборку хлебов. Надо заранее все как следует продумать.
– Ясно, факт!
– Ну а теперь пойдем, покажи, где ты пахал, где твой гон. Хочу посмотреть, как ленинградский рабочий класс хозяйничает на донской земле… Секретарю парткома на Путиловский не придется мне писать, жаловаться на твое нерадение, а?
– Это уж сам суди.
Маленькой, но сильной рукой Нестеренко еще крепче сжал локоть Давыдова. Глядя сбоку на простое, открытое лицо секретаря, Давыдов вдруг почувствовал себя так легко и свободно, что улыбка невольно тронула его твердые губы. Что-то давненько никто из партийного начальства не говорил с ним так дружески просто и по-человечески хорошо…
– Качество проверить хочешь, товарищ Нестеренко? И это всерьез?
– Что ты, что ты! Просто посмотреть, полюбопытствовать, на что способен рабочий класс, когда он не у станка, не у верстака, а на земле. Если хочешь знать, я – исконный ставропольский хлебороб, и мне любопытно поглядеть, чему тебя научили казаки. А может быть, тебя какая-нибудь казачка учила пахать и огрехи делать? Смотри, не поддавайся зловредному влиянию гремяченских казачек! Из них есть такие штучки, что и тебя, бывалого моряка, черт знает чему научат… Запросто собьют с пути истинного! Или какая-нибудь уже сбила?
Нестеренко говорил с веселой непринужденностью, будто и не выбирая слов, но Давыдов сразу же почувствовал некий, прикрытый шутливостью намек – и весь внутренне подобрался. «Знает что-нибудь про Лушку или закидывает удочку наудачу?» – не без тревоги подумал он. Однако поддержал шутливый тон разговора:
– Это если женщина собьется с пути или заплутается, то кричит: «Ау-у-у!» А мужчина, настоящий мужчина, ищет дорогу молча, факт!
– А ты, видно, настоящий мужчина?
– А ты как думал, товарищ секретарь?
– А я думаю так: настоящие мужчины мне больше по душе, чем крикуны, и если ты, Давыдов, ненароком собьешься с пути, то, не поднимая шума, шепни мне на ухо. Как-нибудь я помогу тебе выбраться на твердую дорогу. Договорились?
– Благодарю на добром слове, – уже серьезно сказал Давыдов, а сам подумал: «Вот чертов сын! Все пронюхал…» Чтобы не подчеркивать серьезности своей последней фразы, добавил: – Удивительно добрый секретарь у нас, прямо на редкость!
Нестеренко с ходу остановился, повернулся лицом к Давыдову и, сдвинув на затылок свою роскошную кубанку, морща в улыбке нос, сказал:
– Потому и добрый, что смолоду сам не всегда по прямой дороге ходил… Бывало, идешь, идешь, как на параде шаг чеканишь, а потом и собьешься с ноги, вильнешь черт его знает куда, одним словом – куда-нибудь в сторону, ну и прешь по чертополоху, пока добрые люди опять молодого дурака на дорогу не выведут. Понятно тебе, матросик, откуда у меня доброта зародилась? Но я не ко всем, без разбора, добрый…
– Говорят, что конь хоть и о четырех ногах, а спотыкается, – осторожно вставил Давыдов.
Но Нестеренко холодно посмотрел на него:
– Если хороший конь споткнется раз, другой, ему можно простить, но есть такие кони, которые спотыкаются на каждом шагу. Как ты его ни учи, как с ним ни бейся, а он подряд все кочки норовит пересчитать носом. Для чего же такого одра и на конюшне держать? Долой его!
Давыдов, незаметно усмехаясь, молчал. До того прозрачно было иносказание, что пояснений не требовалось…
Они медленно шли к пахоте, и так же медленно, прячась за огромную лиловую тучу, вставало за их спиной солнце.
– Вот мой гон, – указал Давыдов, с нарочитой небрежностью кивнув на ровную, уходящую вдаль пахоту.
Неуловимым движением головы стряхнув кубанку до самых бровей, Нестеренко вразвалочку зашагал поперек сырой пахоты. Давыдов следовал за ним немного поодаль и видел, как секретарь, будто бы вынимая попавшую за голенище бурьянинку, не раз и не два промерил глубину вспашки. Давыдов не выдержал:
– Да ты уж меряй не таясь! Ну что ты дипломатию со мной разводишь?
– Сделал бы вид, что не замечаешь, – на ходу буркнул Нестеренко.
У противоположной стороны гона он остановился, с обидной снисходительностью заговорил:
– Вообще – ничего, но пахота неровная, как будто подросток пахал: где поглубже, где помельче малость, а где и вовсе глубоко. Скорее всего – это от неумения, а может быть, и оттого, что не в добром духе взялся за чапиги. Но ты имей в виду, Давыдов, что злому только на войне хорошо быть, там злость сражаться помогает, а на пахоте надо быть душевным человеком, потому что земля любит ровное, ласковое к себе отношение. Так мне еще батька-покойник при жизни говорил… Ну, о чем задумался, сухопутный моряк?! – вдруг задорно крикнул Нестеренко и увесисто толкнул Давыдова плечом.
Тот качнулся и сначала не понял, что его зовут на борьбу. Но когда смеющийся Нестеренко с силой толкнул его еще раз, Давыдов широко расставил ноги и слегка наклонился вперед.
Они схватились, ища друг у друга пояс.
– На поясах или как? – сдерживая дыхание, спросил Нестеренко.
– Как хочешь, только без дураков, без подножки.
– И через голову не кидать, – уже слегка посапывая от усилий повернуть противника, выдохнул Нестеренко.
Давыдов обхватил тугое, мускулистое тело и тотчас же, по сноровке, понял, что перед ним настоящий, опытный борец. Давыдов был, пожалуй, сильнее, но Нестеренко превосходил его подвижностью и ловкостью. Раза два, когда их лица почти соприкасались, Давыдов видел налитую смуглым румянцем щеку, озорно поблескивающий глаз, слышал приглушенный шепот: «Давай, давай, рабочий класс! Чего ты на одном месте топчешься?»
Минут восемь они возились на пахоте, а потом, уже окончательно измотанный, Давыдов хрипло сказал:
– Выбираемся на траву, а то мы тут богу души отдадим…
– Где начали, там и кончим, – тяжело дыша, прошептал Нестеренко.
Напрягая последние силы, Давыдов кое-как вытеснил противника на твердую землю, и тут наступил конец состязанию: падали они вместе, но уже при падении Давыдов сумел повернуть Нестеренко и оказался сверху. Раскинув ноги, всем весом своего тела прижимая противника к земле, задыхаясь, он еле проговорил:
– Ну как, секретарь?
– О чем же говорить, признаю… Силен ты, рабочий класс… Меня побороть не так-то просто, с детства этим балуюсь…
Давыдов поднялся, великодушно протянул побежденному руку, но тот вскочил, как распрямившаяся пружина, повернулся спиной.
