Горизонт событий - Ирина Николаевна Полянская
В этот час дня дряхлый отец Владислав, со всех сторон подоткнутый подушками, поминает упокоившихся среди берез, тополей и ясеней кутковцев, рузаевцев, калитвинцев, всех без покаяния скончавшихся и не успевших примиритися с Богом и с людьми, о коих заповедовали и просили ны молится, о коих несть кому вознести молитвы, всех верных, погребения христианского лишенных, утонувших, сгоревших, на мразе замерзших, растерзанных зверьми, вождей и воинов, за веру и отечество живот свой положивших, сестер и братий наших зде и повсюду лежащих православных христиан. При особой прозрачности воздуха и незлобии сердца в этот час на кладбище можно увидеть тихих ангелов скорби, залитых светом солнца, сиянием луны... Отец Владислав едва шевелит губами, но голос его уносится дальше, чем удары колокола и реактивы двигателей самолета. Его слышат поющие в небе и спящие в земле. Ангелы-дозорные, стоящие на кровлях, по цепочке передают на небо имена: Анна, Алексей, Яков, Иоанн, Николай, Петр, Пелагея, Александра, Лев, Георгий, Всеволод, Валерий, Вера, Иаков, Нина, Симеон, Ирина, Леонид, Борис, Лидия, отрок Герман...
12
СТРАНА ИЗГНАНИЯ. Этот тихий фанатик-библиофил, как все тайные безумцы, вел двойную жизнь. Основные параметры обеих его жизней как будто не пересекались, имея лишь общие контуры, как тень и отбрасываемое ею тело, но если первая его жизнь в большой степени зависела от солнца, укладываясь в сетку учебного расписания, то вторая ни от чего не зависела и ни в какие временные понятия не укладывалась, продолжалась даже во сне, вторгалась в мысли, которые он развивал перед своими студентами, и в такую минуту он зависал на кафедре как летучая мышь, опутанная собственной тьмой, с погасшими глазами, с бледным, точно присыпанным пеплом, лицом, с рукой, застывшей в сломанном кукольном жесте. Неподвижный, с глазами, закатившимися под трепещущие веки, он не слышал подавленных смешков, ехидных реплик... В такую минуту хотелось перевернуть его вверх ногами и потрясти, как песочные часы, чтобы наполнить обесточенную пустоту словами, устилавшими дно его видимой жизни, подключенной к преподавательской деятельности как к аппарату искусственного дыхания. Хотя ясно было, что смерть от нехватки кислорода ему не грозит; на другой стороне Луны, в темной области Моря Бурь, дышат жабрами, а не легкими.
Какое видение так завораживало его кровь, что можно было, не обмочив острия, дотронуться до нее иглой?.. Возможно, он видел внутренним взором первый сборник стихов Эдгара По, изданный в Бостоне в 1827-м году в количестве сорока экземпляров, тоненькую книжицу в переплете с красными крапинками и желтым корешком, о которой ему стало известно из письма одного собирателя, раздобывшего уникальный томик путем сложной системы обменов. Этот томик юного Эдгара мог разбередить ему душу. Как ни странно, все стихии и мировые катаклизмы действуют в интересах коллекционера, сужают пространство поиска, обеспечивая тому или иному изданию его уникальность. Прекрасное, и это знает всякий настоящий коллекционер, должно существовать в одном экземпляре, вобравшем в себя родовые черты эпохи, под неусыпной опекой грозящего ему полным исчезновением мирового зла.
Владимир Максимович на своих лекциях с иронической запальчивостью иногда вспоминал постановление Маконского собора о женщине, не являющейся человеком в полном смысле слова, и с аппетитом цитировал шестую сатиру Ювенала, направленную в адрес слабого пола. Ему нравились рослые, пышнотелые провинциалки с насупленным взглядом и гладкими русыми волосами, собранными в тугой узел, из которого выбивались младенчески вьющиеся прядки. Но женщины, как и сама жизнь, никак не давались ему в руки. Владимиру Максимовичу не находилось места в этом просторнейшем из миров, потому что глаз его просто не улавливал того, что летит на нас со всех четырех ног, льнет к яви, высасывая зрачок как сырое яйцо, мир опустошенной скорлупы, полых сосудов, лопнувшего бычьего пузыря, — он видел его отраженным в глазах людей, быстро оглядывался, надеясь застигнуть этот мир за своей спиной, чтоб схватить его за скользкий хвост, но там ничего не оказывалось, как будто птичий порядок вещей в одночасье снимался и покидал обозримые для него пределы. Он топтался на пороге теплой гостеприимной тайны, рука, пытавшаяся отворить дверь, проходила сквозь туман.
Он любил идеограммы за огромные перегоны смыслов между одним рисунком-знаком и другим. Чем проще был знак в те времена, когда живопись и пиктограмма были неразделимы, тем больший круг понятий охватывал он, проникая в самые глухие закоулки времени. Его развлекала терпеливая очередь символов, дышащих друг другу в затылок. Например, солнце в некоторых знаковых системах означает «день», «время», «свет», «разум»; небесный свод с черточками под ним расшифровывается как существительное «темнота» и как прилагательное «черный»; нарисованная нога может передавать глагол «ходить» или «приносить», а также соответствует производной форме глагола «идущий»... Знак шел вплотную за вещью, как волна, тянущаяся за лодкой, метил время как материю, прибирал к рукам пространство. Пещера Альтамира в Испании, бронзовые барельефы африканского государства Бенин, оленья кожа ацтеков, зеркала этрусков, глиняные таблички критян, бивни мамонта, покрытые знаками нсибиди, которыми до сих пор пользуются тайные герметические общества. Да, это Мнемозина возглавила орду знаков, распространившихся по всему лицу земли, и всемирный потоп, ликвидировавший сухопутную трассу между Новым Светом и равниной Бангу в сорок дней пути, о которой вспоминал в генуэзской тюрьме Марко Поло, уже не мог навести мосты в початую пиктограммой вечность, глухую, слепую и немую, как некое древнегреческое божество: ко временам праотца Ноя вся земля оказалась покрытой историческими хрониками, генеалогическими списками, сигналами опасности, судебными решениями, магическими знаками, торговыми актами, религиозными ритуалами...
Безумное это было предприятие. Несмотря на кажущуюся свою невинность, знак, едва возникнув на лесной тропе в виде стрелы, указывающей направление, стал утрачивать связь с обозначающим его предметом, и
