Долго и счастливо - Ежи Брошкевич
Так мне снова довелось отправиться на охоту, как некогда в Африке за ловцом душ. За спиной у нас пылал и гудел Мадрид. Максименко дал мне свой маузер. Взял я и нож. Избавился от шинели. Крепко затянул поясной ремень. Сбросил тяжелые башмаки, а Гавличек из Будыевиц одарил меня бесценным сокровищем: парой очень толстых носков. Я решил выйти только под утро, в час самого крепкого сна, в ту пору, когда часовые не слишком бдительны и поднимается туман.
Минула полночь. Начался двадцатый день ноября. Гудело небо над центром и северными кварталами Мадрида.
В 1958 году, вернее, в 1959-м Тадеку велели сделать на уроке истории доклад об испанской войне. Подобрать необходимую литературу было сложно, и я вызвался помочь, чтобы парню не мотаться по библиотекам. Тадек обрадовался, написал для меня на бумажке целый ряд вопросов и улизнул в город. А я уселся с этим листком. Выведенные его аккуратным почерком вопросы следовали один за другим. Его интересовали: день возникновения в Испании правительства Народного фронта, механизм и масштабы вмешательства Германии и Италии, фазы преобразования фронтов, даты и характеристики основных битв, тактика и стратегия Коммунистического Интернационала в годы испанской войны, роль Лиги наций и помощь Советского Союза борющейся Республике.
Я сидел над этой бумажкой потрясенный и дурак дураком. А когда он вернулся, только развел руками. Тадек глядел на меня и, насколько помнится, куда больше, чем я, сгорал от стыда. Он попытался помочь мне — сказал, что нет смысла мучиться нам обоим, тем более что ему обещали нужные книги в библиотеке.
Я работал тогда в вечерней смене, возвращался довольно поздно. Видел, как он просиживает ночи над докладом о войне, на которой я пробыл свыше двух лет и все же не смог бы своим рассказом о ней занять одного школьного урока, а значит, поведать о делах первостепенных, важнейших, главных. Я терялся в них. Не помнил дат, видел, кроме самого себя, лишь разрозненные боевые эпизоды, обрывки фактов, смерть отдельных людей, мелкие фрагменты великих событий. За то, что я видел и помнил, Тадек получил бы скорей всего «неудовлетворительно». Но тогда он был уже одним из лучших в классе — умел работать и старался. Поэтому и получил за свой доклад высшую оценку, а также пятерку в четверти. И лишь много дней спустя все-таки попросил рассказать ему что-нибудь об испанской войне. Что-нибудь, как он тогда выразился, настоящее.
О чем я должен был ему рассказывать? Конечно, не о девушках, убитых под Питрес. Так о чем же? О резне на Гвадалквивире? О мадридцах, погибших от бомбежки? Битве под Уэской, от которой веет смертью и поражением? О том, как франкисты умели убивать пленных и как на улицах Мадрида расправлялись со шпионами и с теми, кого принимали за шпионов?
В тот вечер мне не хотелось рассказывать. Возвращалась давняя ненависть, и я не смог бы объяснить ему сути ее и силы. Я обещал рассказать в другой раз. Однако Тадек заупрямился. Присел к столу, подпер кулаками подбородок — ждал.
Я подошел к окну. За стеклом моросил мелкий дождь последних дней ноября 1959 года. Над городом — над Варшавой — стояло спокойное зарево осеннего вечера. В конце концов я завел речь о том, как Франко многократно переносил сроки взятия Мадрида, как посылал воевать против испанского народа немцев, итальянцев, легион наемников, мавров и рифов.
Не клеился у меня в тот вечер рассказ. Чувствовал я себя не наилучшим образом, побаливало сердце. С языка срывались слова незначительные, истертые и захватанные. Я говорил: мы сражались, защищали, отражали, овладевали. Угнетала меня дистанция между той незабвенной правдой и немощностью моих слов и фраз. Я прекрасно видел: Тадек почти сразу же заскучал и пожалел о своей просьбе. И только при слове «рифы» встрепенулся. Тадек не знал, что это такое, не сталкивался с ними, даже трудясь над докладом. А мне припомнились те три спокойных дня в Университетском городке, смерть Вичо и других ребят и, наконец, история моего ночного поиска.
— Рифы. Что это такое? — спрашивал Тадек.
Сначала я рассказал ему то, что сам слышал на политзанятиях в нашей роте, которые некогда проводил комиссар Максименко. Я объяснил: рифы — это берберское племя, обитающее в горах Эр-Риф на севере Марокко и прославившееся своими героическими восстаниями, особенно последним, самым крупным, восстанием 1921—1926 годов, которое жестоко, огнем и железом, было подавлено испанцами и французами.
— Это довольно простое дело, сынок, — повторял я давнишние слова Максименко. — Представь себе: те же самые генералы, которые в двадцать шестом году рубили рифам головы и разоряли их деревни, как муравейники, через десять лет пришли к ним и сказали: ступайте теперь на Мадрид, там засели ваши убийцы. И нет ничего удивительного в том, что рифы пошли. И были очень жестоки. Понимаешь?
Он утвердительно кивнул, а я вернулся в Университетский городок, к тем нескольким дням передышки, которые стоили нам шести человек, получивших пулю в лоб, — Вичо был седьмым, вспомнил старика из анатомического театра и, наконец, тот предрассветный час, когда отправлялся на охоту, продуманную, обстоятельно, трезво и спокойно спланированную. При этом объяснил Тадеку, что не питал ненависти к тому человеку.
Он прибыл в Мадрид по своей воле, но прежде всего по незнанию, понятия не имея о людях, которых ему предстояло убивать. А убивать он умел. За три дня прямым попаданием в голову убил семерых — двух чехов, словака, грека, двух сербов и болгарина.
Он сам не ведал, что творит. И погибнуть он должен был именно из-за этого неведения. Я хотел его убить. Требовал от себя этого.
Теперь Тадеуш смотрел на меня с величайшим вниманием.
Я заговорил о той минуте, когда очутился всего в ста метрах от сгоревшей библиотеки, небольшого дома с закопченными стенами, где должен был найти того, кого искал. Моросил мелкий дождик, над городом вновь зачастили взрывы, и земля дрожала без устали. Время шло, но я не ощущал, быстро или медленно. Зарево над Мадридом постепенно меняло оттенок. С востока уже давно пробивались первые лучи мглистого рассвета. А я еще был очень далеко от цели. Все полз — в тени невысокой стены, огораживающей несколько небольших павильонов. Было тихо. Вдруг со стороны противника послышался какой-то разговор, и гортанный голос необычайно отчетливо разнесся по земле. Я замер, уверенный, что меня обнаружили и что я окажусь
