Правила вежливости - Амор Тоулз
На пороге стояла Анна, одетая в серые облегающие брюки и нежно-голубую рубашку.
– Здравствуйте, Кэтрин.
– Здравствуйте, миссис Гранден, – официальным тоном откликнулась я.
Она улыбнулась.
– Полагаю, я это заслужила.
– Чему я обязана удовольствием видеть вас в воскресный полдень?
– Ну, хоть и неприятно это признавать… но в определенный момент всем нам приходится искать чьего-то прощения. А я в данный конкретный момент, наверное, хотела бы получить ваше прощение. Я поставила вас в дурацкое положение, чего ни одна женщина (такая, как я) не должна делать с другой женщиной (такой, как вы).
То есть это, видимо, следовало понимать как акт великодушия и смирения.
– Могу я войти?
– Разумеется, – сказала я.
А почему бы и нет? Когда все уже сказано и сделано, что мне, собственно, так уж злиться на Анну? Она не предавала моего доверия; да и себя не особенно скомпрометировала. Как и любая другая жительница Манхэттена, имеющая средства, она обозначила свою потребность и хорошо заплатила тому, кто эту потребность обслужил. И, несмотря на некоторую извращенность, покупка ею расположения молодого мужчины была все же в рамках той не требующей оправдания самоуверенности, которая и производила столь сильное впечатление. Однако, было бы все же приятно увидеть ее чуточку утратившей равновесие.
– Не хотите ли выпить? – спросила я.
– Я хорошо выучила свой урок в прошлый раз. Но вы, похоже, готовите чай? Это, возможно, как раз то, что нужно.
Пока я заваривала чай, Анна осматривала мою квартирку. Она не пыталась произвести инвентаризацию моего имущества, как это сделал Брайс. Ее, похоже, куда больше интересовали архитектурные особенности моего жилища: покоробленный пол, потрескавшиеся плинтусы, торчащие наружу трубы.
– В молодости, – сказала она, – у меня была почти такая же квартирка и совсем недалеко отсюда.
Я не смогла скрыть своего удивления.
– Что это вас так удивляет? – усмехнулась Анна.
– Да не то чтобы удивляет, но я считала, что вы родились в богатой семье.
– О да, это правда. Я родилась и первое время жила в одном из таунхаусов близ Центрального парка. А когда мне было шесть, жила с нянечкой в таунхаусе Нижнего Ист-Сайда. А потом родители стали рассказывать мне какую-то чушь насчет тяжелой болезни моего отца. Вероятно, к этому времени их брак был как раз на грани краха. А мой отец, как я догадываюсь, был кем-то вроде донжуана.
Я подняла брови. Она улыбнулась.
– Да-да, я знаю. Яблочко от яблони. Моя мать все на свете отдала бы за то, чтобы я была похожа на представителей ее части нашего семейства.
Некоторое время мы обе молчали, что давало ей естественную возможность сменить тему. Однако она этого не сделала и продолжила свой рассказ. Возможно, первые зимние ветры заставляют каждого испытывать легкую ностальгию по тем дням, которые, к счастью, уже остались в прошлом.
– Я помню то утро, когда моя мать привезла меня в центр. На такси и с полным чемоданом одежды – половина которой никак не годилась там, где мне отныне полагалось жить. Когда мы доехали до Четырнадцатой улицы, она оказалась буквально забита народом, всевозможными уличными лотками, палатками, пивными, и при виде этого столпотворения я пришла в невероятное возбуждение, после чего мать пообещала, что я буду каждую неделю ездить на свидание с ней, и для этого мне непременно придется переходить через Четырнадцатую улицу. Честно признаюсь: за целый год потом я так ни разу эту улицу и не пересекла.
Анна поднесла к губам чашку, намереваясь сделать глоток, но чашка так и застыла у ее губ.
– А если хорошенько подумать, – сказала она, – так я вообще с тех пор ни разу ее не пересекла.
И она рассмеялась.
Через некоторое время к ней присоединилась и я. К лучшему это было или к худшему, но мало что на свете способно так обезоружить, как умение человека хорошенько над собой посмеяться.
– На самом деле, – продолжала она, – переход через Четырнадцатую улицу – это не единственное, что я вспомнила благодаря вам.
– И что же еще?
– Диккенса. Помните тот день в июне, когда вы шпионили за мной в отеле «Плаза»? У вас в сумке был один из его романов, и это пробудило в моей душе некие дорогие мне воспоминания. Так что я даже откопала дома старый экземпляр «Больших надежд». Я эту книгу лет тридцать не открывала. А тут за три дня прочитала ее от корки до корки.
– И как она вам?
– Я получила просто огромное удовольствие. И книга, разумеется, замечательная. Какие персонажи! Какой язык! Какие остроумные повороты сюжета! Но, должна признаться, на этот раз книга поразила меня своим сходством со столовой мисс Хэвишем[180]: с этаким праздничным помещением, которое стоит взаперти, оберегаемое от воздействия времени. Такое ощущение, словно Диккенс принес свой мир на алтарь, да так там и оставил.
Далее Анна весьма поэтично продолжала рассуждать о своих литературных предпочтениях – о романах Хемингуэя и Вулф, – и мы успели выпить по две чашки чая, прежде чем она, окончательно злоупотребив моим гостеприимством, встала и собралась уходить. Но на пороге снова остановилась, еще раз огляделась и сказала, словно эта мысль только что пришла ей в голову:
– А знаете, ведь моя квартира в «Бересфорде» теперь еще долго будет пустовать. Почему бы вам в ней не поселиться?
– О нет, Анна, я не могу.
– А почему нет? Вирджиния Вулф была лишь отчасти права, когда писала «Свою комнату». Комнаты тоже разные бывают. Позвольте мне на год одолжить вам эту квартиру. Можете считать, что таким образом я хочу уладить нашу ссору.
– Спасибо, Анна. Но я прекрасно и здесь себя чувствую.
Она сунула руку в сумку и вытащила ключ.
– Вот.
Изящный, как и все ее вещицы, этот ключ на серебряном кольце был на кожаном брелоке цвета летнего загара. Анна положила ключ на стопку книг рядом с дверью и, подняв руку, остановила мою попытку возразить.
– Вы хотя бы просто подумайте о такой возможности, – предложила она. – Возьмите и прогуляйтесь туда как-нибудь во время обеденного перерыва. Примерьте эту квартиру на себя – вдруг вам понравится.
Я смахнула ключ в ладонь и следом за Анной вышла в коридор, чтобы ее проводить.
Мне бы следовало посмеяться надо всем этим. Анна Гранден была остра, как
