Анастасия Вербицкая - Иго любви
Они уже не разлучались. Опираясь на его руку, она стояла на кладбище, и из-за стены чужих голов и плеч она услыхала страшные незабываемые звуки: стук земли, падавшей на гроб, истерический крик Мерлетты, взрыв женских рыданий. И, не осилив тогда своего отчаяния и ужаса, она припала к плечу этого вчера еще незнакомого ей человека и зарыдала, думая об ушедшем счастии, об ушедшей юности, о своей ненужности, о своем одиночестве. А день был такой солнечный, сияющий, даже жаркий. Тополи стояли еще совсем молодые и зеленые, и птицы чирикали там, где не было людей, где мирно спали мертвецы в украшенных цветами могилах. А цветы были так ярки… Их краски точно кричали:
«Живите вы, счастливые, для которых и завтра взойдет солнце!»
Не сговариваясь, они переждали, пока не схлынула толпа, пока не отъехали кареты, пока не разошелся причт.
Когда на кладбище водворилась тишина, Надежда Васильевна подошла к свежей могиле и опустилась на колени. И опять в своем горе, забыв о немом свидетеле, скромно отошедшем в тень деревьев, она страстно плакала, прощаясь со всеми мечтами, со всеми радостями женщины.
Солнце уже садилось, когда она поднялась с колен, обессиленная горем. Опираясь на руку актера, она пошла к выходу. У ворот кладбища оглянулась назад. Она прощалась с тем, кого любила десять лет, — лучшие годы ее жизни.
Через просветы деревьев она увидала ослепительные огни заката. Они торжественно горели, даря обманчивую жизнь сумеркам кладбища. Они все наряжали в мимолетные, ало-страстные краски радости. Они говорили что-то замученной душе. Напоминали о чем-то волнующем, забытом…
Нет. Нет!.. Довольно обмана! Личная жизнь кончена.
Безмолвно ехала она домой, а сумерки падали.
Прощаясь у крыльца квартиры со своим спутником, она протянула ему руку, через силу улыбнулась и сказала:
— Спасибо вам за все, голубчик мой!.. Кто вы такой? Как ваше имя?
— Меня зовут Хлудовым.
Он пристально посмотрел ей в зрачки своими усталыми глазами в тяжелых веках, и ее поразило это выражение. Она думала о нем, когда он скрылся, почтительно поцеловав ее руку.
В гостиной распахнулось окно. Выглянула Верочка.
«У меня осталась дочь», — сказала себе Надежда Васильевна, входя в дом, где никто уже не будет ее ждать, любить, ласкать.
Но эта мысль ее не утешила.
Война кончилась. Подписан Парижский мир. Опять идет весна, неся новую жизнь, новые упования. Гудят великопостные колокола. На деревьях наливаются почки. Возбужденно чирикают птицы в палисаднике. Стонут голуби.
За эти полгода горе Надежды Васильевны притупилось. Как святыню, бережет она воспоминания об Опочинине; с нежной грустью глядит на его портрет-пастель, подаренный ей десять лет назад; никогда не забывает отслужить заупокойную обедню и панихиду; часто ездит на кладбище и покрывает могилу цветами. А жизнь берет свое.
Эту зиму она играла уже через две недели после похорон. Весь репертуар держался исключительно на ней, и для горя оставались короткие часы досуга.
Вера ревниво следила за матерью и делала свои выводы. Она видела, как сцена перерождала Надежду Васильевну, как оживлялась она, получая новую роль и разучивая ее. Вера часто думала: «Слава Богу! Он умер, теперь все забудут. Никто не посмеет плохо говорить или думать о мамочке…»
Вернувшись на сцену, Надежда Васильевна в первый же день увидала за кулисами молодое лицо с усталым выражением ярких губ и полузакрытыми глазами. За эти недели страстной скорби и молитв об усопшем она забыла о нем.
И вот тут разом она отчетливо вспомнила все впечатления, что до этого дня таились где-то глубоко, в подсознании.
Они были рядом в те ужасные дни ее одиночества. Они были вместе и в церкви, и на кладбище. И тогда, когда настиг ее первый удар, и она сидела в полумраке кулис, раздавленная ужасом перед смертью, он подошел к ней, скромный и нежный. Это было ново и загадочно.
Она улыбнулась ему первая. Он почтительно поцеловал руку, которую она ему протянула. По-прежнему было серьезно его лицо. По-прежнему устало глядели его глаза, как будто он уже прожил долгую-долгую жизнь и знает что-то, неведомое другим. «Умеет ли он улыбаться?» — невольно подумала она.
— Кто этот Хлудов? — спросила она Микульского.
К ее недоумению актер вдруг засмеялся, взъерошил седые кудри и покачал головой.
— Ах, эти женщины!.. До чего вы лукавы!
Она рассердилась и покраснела.
— Прошу без шуток!
— Какие там шутки! Свела с ума мальчика, а сама спрашивает, кто такой?
Она растерялась, вдруг почувствовала себя смешной, жалкой.
— Что за вздор ты мелешь?
— Ничего не вздор! Об этом все знают, матушка моя. С первой минуты, как тебя увидал, так и врезался… Ты только на глаза его погляди, как он за тобой следит!
— Да сколько ему лет?
— Двадцать два, кажется.
— Господи!.. В сыновья мне годится, — насильственно улыбнулась она, чувствуя, что лицо ее загорелось.
— Мало ли что!.. Так оно всегда и бывает… Да это еще не все! — таинственно зашептал Микульский, оглядываясь и лукаво улыбаясь бритым ртом. — Хлудов этот у нас феномен… Можешь себе представить, Наденька? Ведь он до сих пор девственник.
— Поди ты с глупостями!
— Верно тебе говорю: ни одной женщины не знал… Мать его чиновница, вдова на пенсии. Бедность у них, Боже мой! Он к нам с осени поступил на самый ничтожный оклад. Просил за него режиссер. Дарование у него навряд ли есть. Зато внешность, манеры! Разве ты его раньше не замечала?
— Никогда.
А сама подумала: «Внешность да голос. Такой мужественный, бархатный. Прямо в душу идет».
— А красивый парень!.. Губы то какие! Созданы для поцелуя… хе… хе!..
— Он смотрит много старше своих лет.
— Да, здоровье, наверно, неважное… Приласкала бы ты его, Наденька, а то сохнет парень.
— Старый дурак!.. Убирайся! Кому говоришь?
Сама она не знала, почему так рассердилась. Даже глаза зажглись от подступивших слез обиды.
В этот день она была надменна с Хлудовым. Поймав его взгляд, сдвинула брови, и руки на прощанье ему не подала.
Теперь она утратила покой.
Поверила она или нет Микульскому? Она говорила себе: «Конечно, нет… Он мне в сыновья годится. А кругом столько красивых и молодых женщин!»
Но упорные взгляды Хлудова, которые трудно было не заметить, волновали ее несказанно. Видела она также, как небрежно относился он к откровенному заигрыванию молодых актрис. Вообще она видела все, не глядя. «Старая дура!» — бранилась она, ловя себя на думах о нем, полных нежности.
«А может быть, это расчет? Он хочет выдвинуться. Он ищет моей протекции?..»
Эти мысли расхолаживали. Она засыпала отрезвленная, не признаваясь самой себе ни в горечи, которую испытывала, ни в враждебности к нему, ничем не объяснимой.
Однако у него не оказалось никакого честолюбия. Он играл выходные роли, совсем бессловесные, подавал письма на подносах, вносил лампы. Своим бархатным баритоном, одетый в ливрейную шинель, почтительно докладывал:
В карете барыняИ гневаться изволят…
Нет. У него не было расчетов. И это было страшно. И это было сладко.
Конечно, она вида не подавала, что замечает его взгляды, что хоть на капельку верит в его чувство. Ведь у нее дочь — невеста. Не быть смешной, прежде всего!
За все эти три месяца она двух слов не сказала с ним. Она делала вид, что не замечает его. Гордо кланялась ему издали и королевой проходила мимо. А если в числе других он дерзал подойти к ручке, она милостиво протягивала ему ее. Но, прикрыв веками блестящие глаза, она жадно глядела на его волнистые черные волосы и всеми фибрами чувствовала прикосновение его ярких губ. И долго не могла совладать с волнением, подавить нервный, беспричинный смех, потушить блеск своих глаз, сдержать порывистость движений.
«Интересно, видел ли он когда-нибудь мою Верочку?» — думала она. И ловила себя на мучительной мысли, беспомощной и позорной: «Не надо, чтоб он ее видел! Не надо, чтоб он знал о ней!»
«Ах, я смешна… смешна… Я одурела на старости лет», — со злостью призналась она себе. Но что могла она поделать со своим безумным сердцем, стремившемся к радости вопреки всему? Да, ей сорок лет. Но что значат годы, когда кровь кипит, когда силы не изжиты, когда душа молода?
Она вспоминает о нем, проснувшись. Едет в театр, помолодевшая, похорошевшая, эффектная в своем трауре, всегда напудренная, красиво причесанная, с вылощенными ногтями, в щегольских туфельках. Волнуясь, идет за кулисы. Краснея, ловит взгляд Хлудова — такой глубокий, такой печальный, в котором горит целый мир обещаний.
Вся напряженная, наэлектризованная сознанием его близости, чувствуя на себе его упорные взгляды, она эти несколько часов на подмостках живет яркой, повышенной жизнью. А вернувшись, ждет спектакля и мимолетной, безмолвной встречи в полумраке кулис. И дома, в постели, она вспоминает все подробности. И улыбается с закрытыми глазами. И во сне видит яркие губы и усталый взгляд.
