У чужих людей - Лора Сегал
— Красотулька! Ты куда запропастилась в прошлую субботу? Ишь ты, красулька-красотулька эдакая.
Я отказалась танцевать с ним следующий танец, что означает, объяснила я Марджери, ссылаясь на авторитет Джейн Остин, что этот танец я уже не смогу танцевать ни с кем.
— Почему это? — удивилась Марджери. — Почему не пойти, если тебя пригласят?
Она сказала, что летом собирается поехать в «Гроссингер»[109], и добавила, что через неделю ей стукнет двадцать девять.
— Что такое «Гроссингер»? — спросила я.
На Рождество мне позвонил человек, назвавшийся Доналдом. Ни имя, ни голос не были мне знакомы; говорил он невнятно, будто у него насморк. На ум пришел только один мужчина — электрик; я испугалась.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Что же вы звоните, если даже не знаете, как меня зовут?
— Я твой номер наугад набрал, — признался он. — Рождество же, вот я и выпил чуток. Не пьян, а так, под градусом. Не хочешь сказать, как тебя зовут, и не надо. Но хотя бы поговорить со мной минутку можешь?
— Ну, могу.
— У тебя очень приятный акцент. Ты не американка, да?
— Я из Вены, — брякнула я, испугалась, что сказала лишнее, и все же добавила: — Но росла я в Англии.
— Я тоже беженец, — сказал собеседник. — Из Сан-Франциско. Разреши мне иногда позванивать тебе, ладно? Просто поговорить. Скажем, раз в две недели?
— По-моему, лучше не надо. Все равно, желаю вам счастливого Рождества. До свиданья.
До свиданья, — отозвался он. — Бывай.
Я еще прижимала к уху трубку, когда в ней раздались гудки.
В тот год мне казалось, что весь город состоит из плохо освещенных каморок, и в одной из них сидит у телефона мой хмельной собеседник, точь-в-точь как моя бабушка, которая коротала в спальне у телевизора долгие зимние вечера; виделись мне и бесчисленные танцзалы, где мужчины подпирают стены и сидят похожие на Марджери девушки, которых выворачивает наизнанку перед тем, как они отправляются на танцы заводить знакомства. В те дни меня рвало не только утром перед работой, но и субботними вечерами, если я никуда не шла. Однажды стошнило, когда пришло письмо из Англии, но часто — без всякой причины.
У меня шел нескончаемый спор с миссис Шапиро. Я пыталась убедить ее, что, в сущности, она вовсе не счастлива.
— Просто у вас бывают мгновения, даже часы, когда вам кажется, что вы ощущаете себя счастливой.
На что миссис Шапиро говорила, что обдумала мои слова, но все же не обнаружила в душе никаких признаков того, что она, в сущности, несчастна.
* * *
В мае я с наслаждением рассорилась с мистером Полячеком, бросила студию и поступила на новую работу с зарплатой в шестьдесят долларов в неделю.
А в июле познакомилась с Клэр. Когда автобус номер пять, кренясь на повороте, свернул на идущую к реке Семьдесят вторую улицу, она обернулась ко мне и сообщила, что она актриса, только что приехала из Рима, где ей предлагали главную роль в фильме «Горький рис»[110], но ее двоюродный брат Витторио де Сика[111], объяснил, что ей было бы очень полезно поработать в Голливуде, вот она и приехала. Рядом стоял ее чемодан, через руку был перекинут плащ. Прическа у нее была девчоночья, — лоб открыт, волосы до плеч, а главное — прекрасное лицо, без малейшего намека на косметику.
— Вообще-то я англичанка, — сказала она, и я очень обрадовалась; правда, сначала мне показалось, будто в ее английской речи промелькнуло гортанное «р», которое свойственно жителям Центральной Европы и очень похоже на мое собственное.
— Мне уже три года не доводилось разговаривать с настоящим англичанином или англичанкой! — сказала я. — А ведь я полжизни прожила в Англии.
— Пошли ко мне. Дом где-то тут, рядом.
Мы двинулись к Вест-Энд-авеню, и по дороге Клэр рассказала, что один знакомый художник предложил ей пожить в его комнате.
— Мы случайно разговорились в римском аэропорту: он улетал в Грецию и, услышав, что я лечу в Нью-Йорк, отдал мне ключи от квартиры.
В пустой раскаленной солнцем комнате стоял прогорклый запах постного масла. Всей обстановки — только холодильник и тахта, покрытая алой махровой накидкой. Клэр, даром что пышка, раскинулась на тахте с умопомрачительной грацией, не забыв прихватить телефон, по которому она тут же позвонила и попросила позвать Элию Казана[112].
— Загляни-ка в морозильник, — сказала она мне, прикрыв трубку ладошкой. — Он говорил, там есть пачка мороженого.
Элия Казан куда-то вышел; Клэр оставила свои имя, фамилию и номер телефона.
— Надо непременно свести тебя с ним, — сказала она. — Как только немножко разживусь деньгами, устрою вечеринку.
— Где ж ты познакомилась с Элией Казаном? — спросила я.
— Еще не познакомилась, — ответила Клэр. — Хочу, чтобы он дал мне какую-нибудь рольку, на эти деньги я смогу добраться до Голливуда. Витторио приедет туда только осенью.
Затренькал телефон. По отрывочным фразам Клэр я поняла, что звонит приятель хозяина комнаты.
— В Греции, — сказала Клэр. — Вернется не раньше сентября. Все равно приезжай, можешь заночевать здесь. И если не трудно, купи по дороге чего-нибудь съестного, ладно? У меня тут подружка, и мы с ней уже приканчиваем мороженое…
Повесив трубку, она задумчиво сказала:
— По-моему, у него нет денег на гостиницу. И вообще, я сторонница свободной любви, а ты?
— Я? Ну да, конечно, — сказала я, зачарованная этой глобальной свободой отношений во всем — от ключей и еды до постели, но, по моим ощущениям, мне там места не было. Я встала.
— Куда это ты собралась? А вдруг он тебе понравится? И потом, у него, наверно, много знакомых в городе, — сказала Клэр, беззастенчиво наступая на мою самую больную мозоль. — Тебе нужно идти? Позвони мне как-нибудь.
Но в субботу вечером, за целых три дня до того, как, по моим расчетам, было бы прилично позвонить Клэр и пригласить ее на чаепитие по-английски, она позвонила сама и позвала меня на вечеринку, которую устраивали два студента-пакистанца с ее этажа. «Возможно, они тебе понравятся», — завершила она разговор.
— Уже десятый час, — заметила бабушка. Куда я иду, она уже не спрашивала. — Хотелось бы знать, когда твоя мама явится домой.
— Как всегда, бабуля. В четверть двенадцатого.
— Ты деньги взяла? А ключи?
— Бабуля, с десяти лет я ухожу из дома и возвращаюсь совершенно самостоятельно. А сейчас мне уже двадцать шесть.
— Потерпи, я скоро умру, — сказала она. — Докучать тебе буду недолго.
Она удалилась в свою комнату и закрыла дверь. С того вечера она больше никогда не провожала меня
