Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса
— Они тут, они тут… — Она задыхалась и беспрестанно крестилась. — Десять или двенадцать машин и тьма-тьмущая calies, сынок.
Голова была совершенно ясной, он четко знал, что надо делать. Он заставил старушку лечь на пол за кроватью, к самой стене, у ног святого Педро Клавера.
— Не шевелись и не вставай, что бы ни случилось, — велел он ей. — Я тебя очень люблю, тетя Мека.
Револьвер 45-го калибра был у него в руке. Босой, в одной майке и трусах цвета хаки, как и форма, он, прижимаясь к стене, скользнул к входной двери. Оставаясь невидимым, выглянул из-за занавески на улицу. Вечерело, небо было затянуто тучами, где-то вдалеке играли болеро. Черные «Фольксвагены» СВОРы забили улицу. По меньшей мере, два десятка calies с автоматами и револьверами окружили дом. Трое стояли у самой двери. Один ударил в дощатую дверь кулаком так, что она едва не рассыпалась. Крикнул во все горло:
— Мы знаем, что ты здесь, Гарсиа Герреро! Выходи с поднятыми руками, если не хочешь сдохнуть, как собака!
— Только не как собака, — пробормотал он. Он толкнул дверь левой рукой, а правой выстрелил. Разрядил весь барабан и видел, как, хрипя, упал с пробитой грудью тот, что приказывал ему сдаться. Но, прошитый бессчетными пулям, выпущенными из автоматов и револьверов, уже не видел, что кроме одного calie, которого убил, успел ранить еще двоих. Не видел он, и как его мертвое тело привязали на крышу «Фольксвагена», — так в горах привязывают охотники убитых оленей, — и как люди Джонни Аббеса привезли его в парк Независимости на показ; и пока его палачи, вцепившись ему в щиколотки и запястья, совершали с ним победный круг перед собравшимися зеваками, другие calies вошли в домик, нашли полумертвую от страха тетушку Меку там, где он ее оставил, и, плюя в нее, тычками отволокли в отделение СВОРы, меж тем как алчная толпа под невозмутимыми и насмешливыми взглядами полицейских принялась грабить дом, растащила все, что не успели украсть calies, и от дома, сперва разграбленного, а потом разоренного, разрушенного и под конец подожженного, к ночи остались лишь пепел да головешки.
XVIII
Когда адъютант ввел в кабинет Луиса Родригеса, шофера Мануэля Альфонсо, Генералиссимус поднялся ему навстречу, чего не делал даже по отношению к самым важным посетителям.
— Как себя чувствует посол? — спросил он озабоченно.
— Как обычно, Хозяин. — Шофер скроил соответствующую случаю мину и показал на горло. — Сильно болит опять. Утром посылал меня за врачом, чтобы сделал укол.
Бедный Мануэль. Как это несправедливо, коньо. Человек, посвятивший жизнь заботам о своем теле, холивший свою красоту и элегантность, изо всех сил сопротивляясь проклятому закону природы, по которому все на свете должно портиться и становиться безобразным, этот человек наказан самым унизительным для него образом: утратил лицо, которое было воплощением красоты и здоровья. Лучше бы ему остаться на операционном столе. Когда он возвратился в Сьюдад-Трухильо после операции в клинике Майо, у Благодетеля при виде его слезы навернулись на глаза. В развалину превратился. И понять нельзя, что говорит: полязыка оттяпали.
— Передай ему от меня привет. — Генералиссимус оглядел Луиса Родригеса; темный костюм, белая рубашка, синий галстук, ботинки сияют: самый нарядный негр во всей Доминиканской Республике. — Какие новости?
— Очень хорошие, Хозяин. — Огромные глаза Луиса Родригеса заискрились. — Я нашел девочку, никаких проблем. Когда скажете.
— Уверен, что та самая?
Большое, темное, усатое лицо, пересеченное шрамами, кивнуло несколько раз.
— Совершенно уверен. Та, что преподносила вам цветы в понедельник от имени санкристобальской молодежи. Иоланда Эстерель. Семнадцать годков. Вот ее фото.
Фотография была для школьного удостоверения, но Трухильо узнал глаза с поволокой, пухлые губы и волосы, спадающие на плечи. Девочка прошла впереди школьных колонн с большим портретом Генералиссимуса перед трибуной, возведенной в центральном парке Сан-Кристобаля, а потом поднялась на помост вручить ему букет роз и гортензий, обернутый в целлофан. Он вспомнил налитое юное тело, хорошо развитые формы, остренькие грудки, без лифчика, вырисовывавшиеся под кофточкой, крутое бедро. В паху защекотало, настроение поднялось.
— Привези ее в Дом Каобы часам к десяти, — сказал он, обрывая полет воображения, чтобы не терять даром времени. — Сердечный привет Мануэлю. Пусть бережет себя.
— Передам, Хозяин, спасибо. Привезу чуть раньше десяти.
Он вышел раскланиваясь. Генералиссимус позвонил по одному из шести телефонных аппаратов, стоявших на лакированном столе, в караульное помещение Дома Каобы и велел передать Бените Сепульведе, чтобы в комнатах пахло анисом и было много свежих цветов. (Предупреждение было излишним, так как домоправительница, зная, что он может явиться в любой момент, всегда держала дом в ослепительном порядке, однако он никогда не забывал предупредить ее.) Он приказал адъютантам держать наготове «Шевроле» и вызвать шофера, слугу и телохранителя, Сакариаса де-ла-Круса, потому что сегодня вечером после прогулки он намерен поехать в Сан-Кристобаль.
Перспектива воодушевляла. А не дочка ли это директрисы санкристобальской школы, той, что десять лет назад декламировала ему стихи Саломе Уреньи во время его рабочего визита в родной город и так возбудила его своими выщипанными подмышками, которые все время, читая стихи, показывала, что он ушел с официального приема в его честь, едва он успел начаться, чтобы вместе с санкристобальской красоткой прямиком отправиться в Дом Каобы? Теренсиа Эстерель? Именно так ее звали. И снова накатила волна возбуждения при мысли, что Иоланда была дочкой или сестричкой той училки. Он пошел быстро через сад, соединяющий Национальный дворец с резиденцией «Радомес», вполуха слушая адъютанта из своего эскорта: было несколько звонков из Генерального штаба, генерал Роман Фернандес — к его услугам, если Его Превосходительство пожелает видеть его перед прогулкой. Ах, значит, испугался утреннего звонка. Еще не так испугается, когда он даст ему прикурить у лужи с дерьмом.
Он влетел, как смерч, к себе в апартаменты в резиденции «Радомес». Разложенная на постели, его ожидала
