Пророки - Роберт Джонс-младший
И все же она вошла в него. А что было делать? Поднялась по лестнице в спальню массы Пола, чтобы начать с истоков. Ведь огню положено очищать изнутри. Мэгги поднесла факел к кровати и дождалась, пока занялась постель. Потом, с факелом в руке, спустилась вниз, вышла на улицу и направилась к хлопковому полю.
Как она ненавидела эти высаженные ровными рядами кусты! Такие аккуратные на вид, такие податливые, но мягкость их отбирала жизни. Забыв о больном бедре, она, как одержимая, заметалась взад-вперед, чувствуя, как нечто древнее бежит рядом с ней, выставив вперед копья. «Что, если бы так хоть раз поступили с ними? — стучало у нее в голове. — Если бы это у них отнимали детей? Если бы их заставляли трудиться бесплатно в обмен на миску жидкой похлебки? Если бы это их жестоко избивали за малейший проступок, а иногда и вовсе безвинно? Если бы это их пальцы кровоточили от проклятого хлопка, конца которому нет? Если бы это их головы насаживали на натыканные вдоль дороги пики? Каково им было бы оказаться на самом дне? Однажды они это узнают, может, не скоро, но узнают обязательно. И им это известно. Вот почему они не выпускают из рук ружей, баюкая их, как собственных детей».
Мэгги плавно опустила факел и пошла между рядами, поджигая кусты. Те шипели, вспыхивая, и отчего-то при звуке этом она чувствовала, что тело ее наконец-то снова принадлежит ей. Когда же каждый куст превратился в факел, она обернулась и увидела, что в окне второго этажа Большого Дома… кто-то стоит. Стоит и смотрит — то ли на нее, то ли на остальных, бросившихся отстаивать свое достоинство так яростно, как бывает всегда, когда взрыв давно назревал. Фигура не двигалась, просто маячила, как еще одна занавеска. И тогда Мэгги поняла, что это мисси Рут.
Они могли бы стать сестрами, если бы мисси Рут не поддалась тому же обману, что и мужчины. Да и как ему не поддаться? Он ведь такой сладкий, словно смакуешь во рту сахарный тростник. Мало кто решается выплюнуть.
Можно было бы крикнуть ей, дать знак, что пламя скоро и до нее доберется, позволить ей ускользнуть. Куда она пойдет? Наверное, в лес, как всегда. Или в город. Найдет убежище в каком-нибудь храме. Конечно, везде свои ловушки, но и людей, готовых рискнуть жизнью, чтобы помочь тубабской женщине в горе, тоже хватает.
Однако Мэгги просто смотрела на нее, вспоминая платье. Потом подняла факел. По щеке ее скатилась слезинка. Гадать, откуда она взялась, Мэгги не стала, решила, что самого факта ее появления вполне достаточно.
Она стояла вовсе не на вершине холма, но ощущение отчего-то было именно такое. Клубы дыма казались ей облаками. А хлопья пепла, останки ее собственного ребенка, перемешанные со вспыхнувшей от ее руки — да, именно от ее руки, жаль, что этот факт не останется в веках, — Пустошью, вполне могли сойти за звезды. Ведь звезды и сами всего лишь останки того, что давно умерло.
И пускай ее имени никто не запомнит, все равно ей отчего-то казалось, что она увеличилась: голова стала крупнее, шире раздались бедра, но и боль тоже усилилась. Это все, кто был до нее, рвались из ее сердца и застревали в глотке. Там она нашла свой голос.
Вскинув обе руки в воздух, Мэгги завела свою последнюю речь:
— Смотрите! Если мы выстроимся в один ряд, он растянется по всей этой проклятой земле.
Многие, услышав ее, оборачивались и подбирались ближе. Некоторые плакали.
— Встаньте в круг. Нам нужен круг, чтобы концы сошлись. Змея. Змея, пожирающая собственный хвост. Разве это не превыше всего? Какая разница, видели вас или нет? Главное, что вы здесь! — Она постаралась заглянуть в глаза каждому. — Вы и сами все видели. Трогали собственными руками. Как же вы позволили крошечному океану вас разделить? Неужто вам не стыдно? — Мэгги улыбнулась, заметив, как на лицах проступает понимание. И произнесла последнее слово: — Мудрость!
Что же им делать, когда прибудет кавалерия?
Только одно — драться!
Драться до последней капли крови!
Исайя
«Будь камнем. Пожалуйста, будь камнем».
Вот что камни говорят перышкам и пушинкам одуванчиков, которые парят, где им вздумается, а потом медленно опускаются на луг и пускают корни. Хотят, чтобы мягкое стало твердым — ради его же блага, ради его же собственного блага. И совсем не думают о путешественнике, босиком бредущем по земле, на которой не осталось мягкости, ни одного шелковистого клочка. А именно мягкостью Исайе хотелось быть для Самуэля.
Но дело-то не в путешественниках. Хорошо, конечно, когда есть где дать отдых натруженным ногам, но каково при этом приходится этому мягкому?
«Я знаю, знаю. Но ведь не могу я стать тем, чем не являюсь».
Что ж, будь тогда полем, где горюют васильки и горделиво задирают головки черноглазые сюзанны. Исайя сложил оружие задолго до того, как добрался до реки. Впереди лежал ад, которого боялись тубабы, правда, таилось в нем и некое обещание, как в кончике языка Самуэля, касавшемся его подрагивающего от нетерпения соска. Нечто такое, от чего голова запрокидывается, а лицо обращается к небу. Нечто, что раскрывается постепенно, подобно нежному цветку, радостно разворачивающему лепестки навстречу росе. Нечто, заставляющее реки жаждать покоя и спешить в гавань. Да. Именно так.
Всякий раз, как они оставались наедине, Исайя трещал не умолкая. Самуэль постоянно спрашивал его, отчего он так много говорит. Неужто нельзя им побыть в тишине хоть минутку? «Когда мы спим, все тихо, — возражал Исайя. — А когда на ногах, я хочу знать наверняка, что ты меня услышал. Всем нутром услышал». Самуэль отворачивался. Он понимал, но принять такое не мог. Неуловимый. Все равно что пытаться схватить желаемое и постоянно натыкаться на камень.
Но Исайя не мог стать камнем. Тем более сейчас — не то еще канешь на дно реки.
«Тогда я буду камнем для тебя».
Но как Самуэлю переплыть реку с таким грузом? Он и сам-то едва не сдался. Никому никогда не узнать, как близок он был к тому, чтобы отступиться от всего, даже от самого себя, в обмен на толику нежности.
