Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин
Вечером перед вахтой инженер-механик открыл сейф, налил из канистры полстакана спирта, старательно прополоскал рот, сплюнул огненную влагу в раковину умывальника, вытер усы и отправился на центральный пост.
В узком проходике между вентилями воздушных колонок и ограждением выдвижных устройств Мартопляс разминулся с командиром. Абатуров направлялся в корму, но вдруг обернулся, принюхался и подозвал механика.
– Вот что, Михаил Иванович, – процедил он вполголоса, чтобы не слышали трюмные, – идите в каюту! Проспитесь!.. Снимаю вас с вахты!
Мартопляс от изумления открыл рот, отчего спиртом повеяло еще сильнее, слова о докторе, о стоматите готовы были сорваться, но, к счастью, не сорвались, ибо механика осенило: вот он, выход из тупика!
– Есть… – ответил он, пьяно ворочая языком.
– И объяснительную записку мне на стол!
– Будьзелано!
Пьяниц Абатуров ненавидел люто и убирал их с корабля при первой возможности. Об этом знали все. Объяснительную Мартопляс написал с несвойственной ему наглостью: «Привел себя в нетрезвое состояние по случаю представления к награде». Бумагу передал командиру через старшего помощника.
Утром в каюту механика ввалился сосед Федя-пом.
– Ну и пентюх же ты, Март! – искренне огорчался помощник. – Пропил свой орден. Амба!
– Не извольте беспокоиться, вашсокродь! – Мартопляс шутовски закинул ладонь за ухо. – Так что все пропьем, а флот не опозорим!
– Кувалда ты в фуражке! – в сердцах задвинул за собой дверцу Федя. Механик усмехнулся в рыжеватые усы, навечно пропахшие соляром.
Безо всяких на то просьб и поручений старшина команды трюмных мичман Степан Трофимович Лесных взял под опеку матроса Жамбалова. Пожилой сибиряк слыл на лодке человеком рассудительным и незлобивым. После вахт Жамбалов наведывался в трюм центрального поста, где в клубке водяных труб, словно отшельник в зарослях, обитал «бог воды, гидравлики и сжатого воздуха» – мичман Ых. Немногословный, степенный сибиряк учил Дамбу притирать клапаны, подбивать сапоги, шлифовать морские раковины… Последнее занятие нравилось Жамбалову больше всего. Он делал из небольших тридакн что-то вроде свирелей или рожков. Много позже я прочитал, что, по ламаистским поверьям, звук, вырвавшийся из морской раковины, достигает ушей небожителей. Знать бы, какие истины достигали ушей Жамбалова под «шум моря» из тех раковин, что шлифовали руки мичмана Лесных. О чем они толковали там под вой главного осушительного насоса и под стук трюмных помп? Видя их вместе, я испытывал что-то вроде легкой ревности. Вот ведь Степан Лесных, простой мичман, сам над собой подтрунивает: семь классов на всю родню, в философию не вникал, педагогику не изучал, – а меня в моем «замовском» деле обошел, приручил парня. Конечно, мичман к матросу ближе, да и житейский опыт вместе с дипломом не выдают. А все же обидно…
4.
Домой!
Подводная лодка ползет вверх по меридиану, как улитка по стеблю. Большая Медведица так поднялась над горизонтом, что видны уже Гончие Псы, примостившиеся под ковшом. А Полярная звезда переползла в зенит. Над Скандинавией стоит ясная луна. Небо чисто. Западные звезды в поволоке северного сияния.
Мы снова во владениях Снежной королевы…
На мостике – непроглядная темень. Удивительно легко чувствуешь себя в темноте. За поход она стала средой обитания, и я опасаюсь, что солнечный свет заставит меня прятаться в сумраке. Оказывается, глазу вполне достаточно света звезд. Тусклая подсветка компасного репитера, если не прикрыть его рукой, слепит, словно прожектор.
Командира тревожит странное свечение, возникшее у нас по курсу. Горит танкер? НЛО? Огни святого Эльма? Старпом вспоминает, что года три назад в этом районе извергался вулкан. Может, проснулся еще один? И словно в подтверждение симбирцевской версии, у самой рубки вздыбилась вдруг шальная волна. Нас окатило с головой. Такие всплески бывают только от подземных толчков.
Под утро пересекли границу полярных владений СССР. Я сообщил об этом по лодочной трансляции, и в отсеках грянуло «ура!».
Боцман красит суриком новую легость для бросательных концов. Красный мешочек с грузом очень эффектно упадет на снег причала: алое на белом!
Симбирцев собрал обе швартовые команды – носовую и кормовую – в дизельном отсеке на инструктаж. Это что-то вроде генеральной репетиции перед премьерой. Швартовка – венец похода. Действо под названием «экстрашвартовка отличной подводной лодки» должно быть разыграно перед взором встречающего начальства, перед всем подплавом, на виду жен и детей с блеском балетной труппы Большого театра. Выглядеть это будет так. На носу и на корме выстроятся по «ранжиру, весу и жиру» швартовщики в новеньких спасательных жилетах, бушлатах и бескозырках. Командиры обеих швартовых партий – в тужурках, несмотря на погоду; матрос Данилов с гюйсштоком и красным полотнищем наготове; в корме – матрос Тодор с флагштоком и бело-синим флагом. Едва нос пересечет торцевую линию пирса, обе партии бесшумно и четко разбегутся к кнехтам. По свистку с мостика носовая швартовая команда подаст на пирс бросательные концы, ярко-красный мешочек легости опишет плавную дугу – и вспыхнет на снегу алой точкой. Это будет последняя точка похода.
– И смотрите у меня, кто «щуку поймает»! – грозно, но не страшно предупреждает старпом, дабы отбить охоту промахиваться и попадать легостью в воду. – По двум свисткам заводить концы на корме. Швартовые укладывать не вперехлест, как на речной барже, а вразбор, каждый через свой кнехт и свою киповую планку. – Симбирцев вставил в пальцы спички и показал, как надо.
Едва ошвартуется нос, как тут же по команде «Флаг перенести» на носу мгновенно будет водружен гюйс-шток с алым полотнищем, а на корме взовьется военно-морской флаг.
– Кто не понял своего назначения? – интересуется старпом и довольно подытоживает: —У матросов нет вопросов!
Штурман разглаживает на прокладочном столе последнюю карту. На ней уже виден вход в гавань.
Общая бессонница. Не помогает и димедрол – домой. Последняя ходовая неделя – самое опасное время. Экипаж уже живет берегом – предвкушениями, заботами, делами, прерванными походом, забытыми до поры и теперь вновь оживающими. В такие дни жди аварии, чрезвычайных происшествий и прочих бед. Самая вероятная – расплавление подшипников гребных валов.
Я себя так застращал этими подшипниками, что запах горелого баббита мерещится даже на камбузе. Все так просто: вот матрос Данилов задремал на вахте, масло вытекает из корпуса упорного подшипника, шейка вала трется о вкладыш всухую, стремительно греется, и вот уже потек расплавленный металл, вал стопорится, гребной винт замирает….
Мои тревоги и опасения перерастают в стойкий страх, и я все чаще наведываюсь к митчелистам в термометрический пост. Забираюсь к ним и глубокой полночью, в часы лютой бессонницы. Там, в трюме предкормового отсека, сердце отпускает. С мерным шелестом вращаются гребные валы, масляные ванны полны, и в канавках упорного подшипника размером с
