Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали
А он спешит. Только что с колдовских занятий. Новейшие футурологические приемы (!!?), побывал в прошлом, призраки Паскевича и Ермолова, и как сцепились - не разнять их! А потом задумался:
да, на его совести разрушение Парижа! да, это именно он обрушил удар на Арарат, скрывать не станет, в отместку упрямым землякам-нахичеванцам, не пропускавшим его в Эривань, мол, нету у тебя соответствующего разрешения (?!), и от силы удара - уж как ни крепок Арарат! - откололась часть горы, и, увы, невинно погибли соседи из деревни Акур. Что? дело было иначе?! Кому-кому, а уж Колдуну знать лучше! Что-что? Наводнение в Петербурге?! обезумевшие воды? И плыли ушаты, бочки, гробы и кресты, смытые со Смоленского кладбища? И даже будка, что стояла перед Зимним дворцом, плыла? Нет - не причастен! Никаких козней против русских падишахов - ни тогда, ни теперь!
Колдун спешит. Он устремлен в будущее, и оно непременно случится. Уже вот-вот! Даже было и прошло! Фатали ничего не видит, лишь окно в решетках, а там темень, небо без звезд, но они есть и вряд ли позволят, чтоб их обманули и на сей раз. "а!., это ты, Колдун!" и уже без родинки: засохла и выпала, а не больно? а крови не было? не было, мама (??), не бойся, "а говорил, что чудес не будет!" "много помех!" "стены?"
"стены чепуха - призраки Ермолова и Паскевича! так сцепились, что еле разнял их, как он кричал, этот Паскевич: "ошибка! я разгромил!" "что, спрашиваю, ошибка?" а он заладил: "ошибка! ошибка!" "Польша?" - спрашиваю, чтоб увести от навязчивой идеи, умолк, а потом снова: "я разгромил! хвастун Ермолов! родственник Грибоедова! Аббас-Кули!" "ну да, ведь дружны были с покойным Аббас-Кули Бакихановым".
"Ермолов, этот бестия, все ему, видите ли, известно наперед, и даже день смерти, когда умрет, никому неведомо, а он, оказывается, знает!" а Паскевич и в этом ему завидует, еще когда с Шамилем в Москве встретились, Ермолов, Барятинский и Шамиль, а я притаился, слышу, когда прощались они, Ермолов жмет руку Шамиля:
- Ну-с, мы еще увидимся.
- Это знает лишь аллах!
- Я знаю, когда умру.
- В жизни и смерти волен аллах.
- Да? - Повел их в кабинет, достал из запертого ящика лист исписанной бумаги и подал Барятинскому, а там - вроде послужного списка. - Чьей рукой писано? - спрашивает у Барятинского.
- Вашей. - Знает вся Россия почерк Ермолова.
- Читай, - ему Ермолов на "ты". А там, в этом листке, - и день смерти.
"извини, я отвлек тебя, ты сначала додумай свои мысли, я прервал тебя, ведь о Мечиславе не успел!"
ПУСТЫЕ МОГИЛЫ
"Да, да, Мечислав! "... Вырыли, - это он о триумфе восстания! - пять могил на площади в честь повешенных героев - и пять холмов!..." Как же эти пустые могилы, есть эФ, да! Кенотаф!" "и родился клич в огне восстания: "За нашу и вашу свободу!" А потом, тридцать лет спустя? Снова обреченные! Вешатель! Позорная вспышка шовинизма и ревности: "Измена варшавская? Иметь конституцию и снова бунтовать?!"
Но ведь был и угар! Они всегда рядом, близнецы-братья, угар и вспышка! И опять далекий голос: "Александр! Мы - с вами, потому что мы - за нас. Мы хотим вашей независимости, потому что хотим нашей свободы". И Александр спас честь земляков. Но какое улюлюканье рабского большинства! И - глухота, ибо угар! О, глупцы! Надеяться на подмогу со стороны, из-за морей и проливов! Чудаки! Как же без соседей? Не сообща? Без, запомни, Фатали! "повсюдного" взрыва'?! И Шамиль надеялся, что помогут. Кто-то еще. Неужто еще кто-то надеется? Да, думалось в Турции! "Вы нам не поможете!" Это Кемал Гюней!
И вспыхнуло: как часто это, намешанное-перемешанное, - он в Турции, а думы и о Польше тоже! Он, царский чиновник, азербайджанец, - и думы о Польше! уже было! другой! из конно-мусульманских вождей! первая азербайджанская повесть - в польской столице! на французском! до этого Фатали не додумался! Первый образец - да еще на таком совершенном языке! Помнишь, с ним сравнивали ваш родной тюркский! И Бестужев, а потом Мишель: "...в Азии, как с французским в Европе!"
Но и в польском ведь намешано: и литовцы, и белорусы, и русские! Увы, не успели, а потом обмануты. И клич запоздалый: "Не распуститься в польском деле, а сохранить себя в нем для русского дела". Что? Еще намешано? И мусульмане тоже?! На сей раз их, кажется, не было! Как? Разве и тогда сверкали шашки конно-мусульманского эскадрона, верный оплот императора?! Наследники Куткашинского, всегда готовые отстоять честь империи! Это он как-то Фатали в далекие те годы:
- Да, я пошел крушить и рушить! - Фатали изумленно слушал Куткашинского, вспоминая Мечислава. - И не удивляйся, не один я так думал! Из тех, кого ты боготворишь...
- Бестужев?
- Да, он.
- Но ему было стыдно потом!
- Он что же, когда поэму твою переводил, сознался? но я напомню, что он говорил (было лицо Куткашинского, стало - Колдуна): "Жаль, не удастся применять пуль! Залить их кровью!"
И эти давние думы Фатали: как уживаются - и против царя, и против горцев? и за собственную свободу, и - за рабство других? Не распутать это узел, не разрубить.
А сколько тех, которые жили рядом и с которыми был дружен, и о них даже не вспомнил!
И князь Хасай!... Он обвинен в заговоре, но Фатали не ведает, не успела дойти весть, и сослан куда-то в глубь России: Воронеж? Саратов Сарытау? "Желтая гора"? все горцы - от каждого по одному представителю в этом "интернациональном" заговоре, раскрыл бархатный диктатор Лорис-Меликов по доносу: и осетин, и чеченец, ингуш, и кумык, и кабардинец; и как гром в ясный день, услышит и Фатали: самоубийство Хасая! Была телеграмма из Воронежа.
А прежде поэт Закир, и о нем ни слова! "Стар, стар, а какая юношеская любовь в твоих стихах к Ханкызы, нашей Натеван! И от любви твоей прямой стан, подобный алифу, изогнулся дугой, иною арабскою буквою скрючен", но скрестились на ней взоры: и Фатали, и Закир, и князь Хасай, и Сеид, любимец поэтического меджлиса. "Да, и я когда-то, и ревность Тубу".
И Фатали, уже старый, вспомнил Закира, когда воспел юную Ванду, полячку, она гостит в Тифлисе: О, боже, неужто возможно такое совершенство! Это чудо, пред которым меркнет живое!
"Тебя хватило, - сказал бы ему Закир, - на чужестранку Ванду, а о Ханкызы ни слова?! Ужели она уступает Ванде?" Но тебе не суждено было увидеть Ванду, Закир, о мой друг Касумбек! Эта Ванда! Тридцать лет спустя! И так похожа на Мечислава! Но мало ли поляков светлоголовых и голубоглазых, как Мечислав, как Ванда?! Это чудо!
да, о Закире ни слова! и о Ванде! и еще о французе! о великом французе, давно уже нет его на земле, Александре Дюма! много их было, Александров, на твоем веку, и ты обещал вспомнить про всех! ну да, когда я открыл тебе страницу древней книги, о временах Шах-Аббаса, помнишь?., ладно, я как-нибудь сам эту схему составлю о каждом твоем Александре! начну с царя, а лучше с с Македонского!
да-да, с него! далее Искандер Мунши, затем изгнанный, как его?., ладно, я сам, а ты обещал об Александре Дюма!
И о Бестужеве разговор, им переводила Фабьен Финифтер, Фатали о поэме своей, а Дюма - о дербентской любви Бестужева. "Не слышали? Как же так?!" удивлялся Дюма. Его погнали на Кавказ легенды о Бестужеве, которыми бредил Париж, и будто бы Шамиль - это Бестужев (!!), еще одна легенда - к тем, о которых наслышан; и Фатали не успел записать ее, эту историю любви Бестужева; так вот почему остался Бестужев в памяти Фатали погруженным в горести, - впал с тех пор в мрачную меланхолию!!
И Дюма рассказал об этой любви. Об Ольге. И остался б хоть кто-то из рода Бестужевых. Резвясь, она нечаянно задела за курок заряженного пистолета, лежавшего под подушкой Бестужева (или собачка зацепилась за коему ковра?). Выстрел, и она, обливаясь кровью опрокинулась на кровать. Бестужев, вскочив, уронил свечу, задел рукой круглое зеркало у окна и разбил его: пуля попала ей в грудь и прошла навылет. Но прожила два дня, исповедуясь. И следствие: самоубийство из-за ревности (якобы перчатка петербургской дамы)? А может, убийство?!
"Зачем вы имели пистолет при себе заряженным?" - придирался следователь: ведь Бестужев -государственный преступник и у худой славы быстрые ноги! Предосторожность. Это ж так очевидно: разбойничают немирные горцы! И даже ей не верят! Спас старый священник, принявший последнюю исповедь, он узнал ее тайну!! И может, не прервался б род?
На надгробной плите - роза без листьев, опаленная молнией, и надпись: Судьба.
Александр Дюма оставил надгробное четверостишие, навестив могилу в Дербенте (а потом продолжит путь в крытом тарантасе в сопровождении конвоя из конных полицейских и линейных казаков, а также толмача, при пистолетах, шашке и кинжале в ножнах, инкрустированных серебром, и художник Мойне из Парижа, чтоб встретиться в Баку с князем Хасаем Уцмиевым, его женой, "татарской княгиней" Ханкызы-Натеван, и их грозным пятилетним сыном, названным в честь последнего карабахского хана Мехти-Кули, - мальчик держался за рукоятку своего кинжала "на всякий случай, - как напишет Александр Дюма, - и по инстинкту", и приедет в Тифлис, где встретится с Фатали).
