Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2
— Другого выносишь. Вон, ветки-то голые стали, плачут, что ли?
Смотрит Дуня на голые ветки в редком утреннем свете. Звезды еще видны. Третьи петухи кричат. Небо рябое какое-то. Плачут или не плачут?
Ярмарка
Андрей писал красавицу девку из соседней деревни. Сама красота, истовая, русская, смотрела на него в упор продолговатыми серыми глазами, ничего не зная о себе, не понимая этой трудной и бессмысленной работы стояния перед остервенелым человеком.
А человек поистине остервенел, своими жалкими орудиями желая оторвать от жизни и унести куда-то эту красоту. Уже смотрело с полотна такое же лицо, и теперь никто бы не прошел мимо него, но художнику предстояло еще самое трудное — дать картине душу этой девушки, глядевшую на него еще пристальней, чем телесная ее красота, — несчастную, замученную душу: красавица была безрукая.
Теперь ей двадцать лет. Три года, как ей смололо руку на мельнице, три года, как она учится забыть все, чем дивно одарила ее природа. Но ни боли тела, ни душевные пытки не добили ее, и только на лице все выступило. И стало лицо безрукой светлым и необычайным. Или показалось таким глазу художника.
Скучно стоять днем в барской комнате, придя за три версты. Мысли качаются, перед глазами не стены и дверь и странные предметы, а поле зеленое и прежняя жизнь. Певучая какая была, веселая какая! Кажется, всегда лето было. Подруги завидуют, парни шмелями жужжат. Идет она, бусы переливаются, всех виднее, уж не перед ней ли солнце закатывается? А пришла раз на мельницу и переменила судьбу. Отдала царскую, прекрасную и легкую, взяла нищую, уродливую и трудную.
Сжимает крепко здоровая рука перемолотую кость, барская комната кружится, человек прыгает. На что я ему?
— У нас ярмарка сегодня, — говорит она тихо, чтоб уйти от своих мыслей. — Приходите, гостем будете.
Ей непривычно говорить на «вы», и оттого так выразительно и протяжно звучат эти слова.
Художник занят очередным мазком и только, положив его, отвечает:
— Приду, — удивляясь, что она заговорила; безрукая почти не говорила с ним с тех пор, как поведала свое несчастье тягучим и мучительным рассказом.
И опять стояние.
И когда еще, зажав в кулак деньги, степенно выйдет она через сад в поле и ее красная кофта поплывёт на зеленом!..
— Это-с не ярмарка, а так, погулянки, — говорил Василий, чистя лошадей, и его маленькие черные глаза возбужденно загорались. Только что начищенные сапоги стояли тут же, и плисовая алая рубаха проветривалась на веревке. — Вот к вечеру пойдут по дорогам гости со всех сторон. Послушайте да посмотрите.
Но не к вечеру, а как только жары убыло, потянулся с дороги странный звонкий гул. Ни песни, ни музыки нельзя было разобрать и позже, когда гости подходили ближе. Оглушительнее все стало и звончее, но определенней — нет. Впереди гармонист растягивал пеструю гармонь, а сзади его пять или шесть певуний с открытыми ртами и окаменелыми, напряженными лицами кричали частушку местного напева. Так пели во всем уезде, и только так. На окраинах в этот напев вливался другой и постепенно одолевал его, а где одолел, там опять пели только так.
За певуньями еще шли гурьбой и нестройно подтягивали: на то и были певуньи, чтоб ничто не могло заглушить их голоса. Весь хор двигался быстро, держался прямо, блестел разноцветными ситцами и был яркий и стремительный. Когда прошел первый и увел за собой свой звон и крик, тогда заблестел и закричал другой. Ушел — и опять. А к вечеру на всех дорогах и дорожках стоял один и тот же звонкий гул.
Деревня была маленькая, в одну улицу. На краю, где качели и колодец, выстроились три шалаша со сластями, семечками и кой-каким мелким товаром. Дело вправду было не в торговле, а в гулянье. Все пришедшие перемешались, сохраняя только одно деление: тут парни, а тут девушки. Пестрая река потекла между избами, где на прилавках высыпала старина и детвора. Все гармоники играли разом, но пели, сохраняя какую-то очередь; где начиналось, а где замолкало. Мерное хождение длилось долго. Разговоры завязывались вежливо и неторопливо, но говор все нарастал, местами вытесняя пение и музыку.
Андрей пришел, когда река уже начинала бурлить. Отделялись от нее рукава, утекали на задворки выпить водки и обратно вливались в общий поток, принося с собой шум и пьяное веселье. После тихих вечерних полей голова кружилась в этом омуте.
Проходя мимо избы безрукой, Андрей увидел ее в маленьком окошке. Опершись на здоровую руку, смотрела красавица на гулянье, и столько было горя, плена и высокой грусти на ее лице, что казалось, не ее личная беда создавала это выражение, а что-то другое, общее и невыносимое.
Она позвала Андрея войти, и, вырвавшись из потока, он заскрипел на шатких ступеньках куда-то наверх, потом согнулся в сенях и вошел в избу. Самая бедная изба во всей деревне. Безрукая жила с младшей сестрой, спали на одной, заваленной тряпками полати, ели из одной свистящей, треснувшей черепушки, молились одному темному Богу: время и копоть совсем затемнили его лик в красном углу.
Кроме хозяев, в избе была и гостья в голубом ситце. Она пришла за двенадцать верст, по грязи и мокрети, и принесла с собой узелок, в котором были сапоги и крахмальный воротничок. Теперь, спустив подобранную в дороге юбку и надев сапоги, она напяливала свою гордость на здоровую, короткую шею.
— Угостить нечем, — стыдилась красавица. Закрыли окошко, потому что гул не давал говорить, зажгли коптелку и кое-как расселись у стен. Но разговор не вышел, и за синим окном происходящее казалось таинственным и интересным. Подметив несколько новых теней на лице своей натуры, Андрей спустился вниз в пьяную реку.
Она уж вся была пьяна: и вином, и сумерками, и своими голосами, и еле сдерживаемым любовным трепетом молодости. Ходили все вместе, парами, обнявшись, за руки. Гармоники и голоса сорвались с цепи и вопили как хотели; кое-где завязывались маленькие драки.
Андрей встретился с Василием.
— Ходи с нами, — сказал Василий, — а то побьют.
Он чувствовал себя хозяином, был сердит и высокомерен. Пройдя круг, повел Андрея в гости к своим старикам. В избе за столом сидела семья над ржаными караваями с картошкой. Ласково светилось личико сестренки Василия, и в меру пьяные мужики миролюбиво и деловито вели бесконечную беседу. В толстой стекляшке поднесли водки и угостили караваем. На улицу окна были плотно закрыты и занавешены. Но тем сильнее тянуло в синий гул.
Река катилась уже не широкими волнами, а мутным разгоряченным валом. Выплескивались руки над головами, движения развязались и размякли, пьяные наваливались на соседей, и каждая деревня старалась держаться цело и отдельно. Не пели и не играли, насупились и гудели. Где-нибудь взвизгивала ругань, и все косились в ее сторону завистливо.
— Домой бы пора!
— Только гулянью начало.
— Срамота одна!
— Это все косорылые лапти.
— Сами черви заболотные!
Но лень и вялость одолевала раньше, чем междоусобица переходила за пределы полуласковых, полубранных слов. Только заядлые драчуны и забияки еще мечтали о хорошей свалке: вся же река скучала и распадалась. Ушла дальняя деревня и, выйдя за околицу, завопила усталыми голосами и гармониками.
Андрею еще раз хотелось увидеть безрукую, но в ее окне не было света.
«Неужели вышла гулять?» — думал он и увидел ее.
Она шла не одна — нашла себе какого-то захудалого. Поруганная судьбою царевна забыла про свою прежнюю власть и славу и, пряча исковерканную руку, другую выставляла за обе. И на Андрея поглядела удовлетворенно. Гордость ее лица и то общее выражение, которое было, когда она смотрела из окна, расплылось в мелком самодовольстве.
— Завтра не приходи, — сказал ей Андрей и ушел от угара и гула в ночные поля, обгоняя пьяных, заплетающих свои языки и ноги, и овеваясь встречным, быстрым и прохладным ветром.
А вслед ему несся раздробленный и утомившийся, но все еще звонкий гул деревни, догуливающей свой убогий праздник.
Островитяне
Про Пустоемское болото говорят, что тут черти лопаются, оттого никогда не просыхает. Лежит оно за лесами, дорога как кнутом стегнута, а ехать некуда: как выедешь из леса, и раскинется перед тобой вся эта зыбь зеленая с хворыми деревьями, да поедешь по трясучей гати колеса ломать, в Пустоем приедешь — и все тут.
А в Пустоем, известно, никто не ездит. Место гиблое, избенок чертова дюжина, и народ мохнатый. Должно, уж вымерло все. Пустое место. Одно слово — остров.
Так мне говорили, и когда настало время пожарче, сухмень жгучий, я, чтобы не ломать колес, пошел пешком в Пустоем. Хороши леса, и болото славное, трещит здорово, и гать трясется — как по студню идешь. Хатенок не больше тринадцати, и подходить к ним надо по толстому бревну. Кругом вода, а у самого берега бревно облепила голая детвора, кувыркается, полощется и на меня не смотрит.
