Натан Щаранский - Не убоюсь зла

В конце февраля восемьдесят первого года у меня отобрали книгу псалмов. Я сразу же написал протест, и в лагерь прибыл представитель пермской областной прокуратуры.

-- Долг государства, -- заявил он, -- защищать вас в заключении от вредных влияний, а влияние религии вредно, поэтому религиозная ли-тература изъята у вас с нашего согласия.

Я понял: это серьезно. Тогда я решил для начала объявить забастов-ку: отказался выходить в рабочую камеру, пока мне не вернут псалмы. Сначала меня лишили свиданий на два года вперед, а затем, прождав три дня, посадили в карцер на пятнадцать суток. Кончился срок -- опять перевели в камеру.

-- Выходите на работу?

-- Только когда вернете псалмы.

Мне стали добавлять еще по пятнадцать дней карцера. Один день кормили по норме 9-б, на другой -- давали только черный хлеб и стакан кипятка на завтрак, обед и ужин. Стало трудно переносить холод, осо-бенно ночью. Хорошо еще, что карцерные роба и штаны были на меня велики: я прятал руки поглубже в рукава, натягивал робу на голову и согревался тем, что удавалось надышать в это свое укрытие. Вот когда, наконец, сказались преимущества моего роста!

Я слабел день ото дня, даже на зарядку не оставалось сил. Кружилась голова, снова начали болеть глаза и сердце. На такие пустяки, как кро-воточащие десны, я уже просто не обращал внимания. Так прошли тридцать дней, сорок пять, шестьдесят, семьдесят пять...

Я давно перестал реагировать на окрики надзирателей: "Не лежать на полу!" я старался найти такую позу, в которой легче расслабиться, и опять "уходил в самоволку", думая о родных и о родном. Собственно, ведь моя борьба за сборник псалмов была прежде всего борьбой за па-мять об отце, за сохранение связи с Авиталью, с Израилем, с еврейст-вом...

Постепенно все большее место в моих размышлениях стали занимать шахматы.

Когда-то, выступая на студенческих соревнованиях, я проиграл пар-тию одному профессионалу -- мастеру спорта, выступавшему за Мос-ковский университет. Черными я разыграл редкий и рискованный вари-ант испанской партии, полюбившейся мне в школьные годы, но мой противник применил совершенно новое для меня продолжение. После игры он рассказал мне, что выудил эту новинку в каком-то шведском шахматном журнале. К тому времени я давно уже перестал читать тако-го рода литературу даже по-русски, не говоря уже об иностранных изда-ниях, ибо решил завязать со своим "профессиональным" шахматным де-тством, а потому проигрыш мастеру меня не слишком огорчил. Но мне показалось тогда, что шведская новинка несостоятельна и должно иметься какое-то опровержение. Однако ни времени, ни желания поду-мать над этим всерьез у меня не было; шахматы все дальше уходили из моей жизни в прошлое. И вот теперь, расхаживая по карцеру или лежа И на полу, я часто возвращался к этой партии, медленно перебирая вари-ант за вариантом. Временами казалось, что решение найдено, но каждый раз я обнаруживал за белых новое усиление. В конце концов я при-думал правильный вариант. Но главным было, конечно, не это: шахма-ты помогли мне выдержать страшную моральную пытку -- пытку моно-тонным, бесконечным, мучительно тянущимся карцерным временем, сохранить способность логически мыслить и на сотые сутки.

На семьдесят пятый день, когда, наверно, даже в глазок можно было увидеть, что силы мои на исходе, власти сбавили темп и стали добавлять не по пятнадцать, а по пять суток.

-- Выходите на работу?

-- Только тогда, когда отдадите псалмы.

-- Пять суток карцера.

Именно в это время у меня появились соседи; смежные камеры ШИЗО "ожили".

Первым посадили Вазифа Мейланова. Услышав после долгих дней тишины необычные звуки: голоса, шум, протестующие выкрики, доно-сившиеся до меня от самой дальней в коридоре камеры, -- я понял, что население зоны пополнилось новым непокорным зеком, и стал ждать минуты, когда внимание охранников будет чем-нибудь отвлечено, что-бы окликнуть его. За переговоры между камерами немедленно следует наказание; мне-то терять было нечего, но подводить соседа я не хотел. Однако осторожность моя оказалась излишней: тот сам подал голос, громко крикнув:

-- Есть здесь кто-нибудь?

Я тут же ответил. Не обращая внимания на крики надзирателей, мы стали знакомиться. Вскоре обнаружилось, что лучший способ общения -переговариваться через форточку, благо намордников на окнах тогда еще не было. Преодолевая слабость, я взбирался на подоконник, цеп-лялся руками за форточку и надолго повисал на ней: наши беседы дли-лись часами. Надзиратели бесновались, видя, что на окрики мы не реа-гируем, они стучали молотками по железным дверям, устраивая "глу-шение". Мы замолкали, ждали, когда они устанут, и возобновляли раз-говор.

Один из вертухаев -- далеко не самый плохой, но очень нервный -- вышел однажды на улицу, встал под моим окном и несколько раз крик-нул: "Молчать!", а потом... замахнулся на меня топором! Я инстинктив-но отшатнулся, но тут же сообразил, что надежно защищен железной решеткой. Все же мы с Вазифом вызвали начальника лагеря и потребо-вали избавить нас от психованных надзирателей.

-- А зачем вы нарушаете? -- спросил Осин.

-- А что, по вашим законам за разговоры можно бросаться на людей с топором?! Наше дело -- нарушать, дело надзирателя -- писать на нас рапорты. Или не так?

-- Вы правы, -- согласился Осин и обратился к стоявшему тут же вертухаю:

-- О каждой попытке переговоров сообщайте нам, а мы будем их строго наказывать.

Но что значит "строго наказывать", если все возможные виды нака-зания к тебе уже применены и ты сидишь в бессрочном карцере?

Словом, мы продолжали общаться почти без помех. Знакомство на-ше было "заочным", но по темпераменту Вазифа я сразу понял: с этим человеком мы скорее всего проведем немало времени вместе -- в ПТК, в ШИЗО, в тюрьме. Так оно и случилось.

Мейланов -- наполовину лезгин, наполовину кумык -- родился в Ма-хачкале, однако вырос на русской культуре, литературе и истории. Вазиф окончил мехмат МГУ, был талантливым и знающим математиком, но его эрудиция в гуманитарных науках была ничуть не меньшей. Обла-дая острым критическим умом и ярким публицистическим даром, Мей-ланов написал ряд работ, распространявшихся в самиздате. В восьмиде-сятом году, сразу после ареста Сахарова и высылки его в Горький, Вазиф почувствовал, что обязан действовать. Он вышел на центральную пло-щадь Махачкалы с плакатом и полчаса простоял напротив обкома пар-тии, требуя освобождения опального академика и уважения к правам че-ловека в СССР. Случай для этого города был беспрецедентным, и поэто-му ни милиционеры, ни высокое начальство не знали поначалу, как реа-гировать. Наконец Вазифа пригласили подняться в обком на беседу, ко-торая кончилась семью годами заключения и двумя -- ссылки. Вскоре после прибытия в нашу зону Мейланов заявил: -- Я не раб. До тех пор, пока труд в лагере -- принудительный, я ра-ботать не буду.

Естественно, он сразу же оказался в ШИЗО и больше в зону никогда не выходил. Помню, тогда, в первые месяцы его борьбы, мало кто верил, что Вазиф удержится на своей позиции. "И не таких ломали!" -- заяв-ляли менты. "И не таких храбрецов видали", -- говорили те из зеков, кто послабее духом и позавистливее остальных. Но и четыре года спу-стя, когда я, еще сам того не зная, доживал в неволе последние месяцы, сидя с Мейлановым в одном карцере, он так же твердо стоял на своем, как и вначале. Позади остались годы карцеров и тюрем, здоровье его было разрушено, но дух Вазифа КГБ не удалось сокрушить.

В политических зонах было немало стойких диссидентов, но даже на их фоне Мейланов выделялся своим непоколебимым упорством. В ГУЛАГе он подружился лишь с несколькими зеками. Мой принцип -- быть жестким с властями, но терпимым по отношению к их жер-твам -- для Вазифа не подходил: того, что он требовал от себя, он требовал и от других, слабости не прощал никому. Сдерживать свои чувства этот человек тоже не умел и не хотел. Словом, сокамерником он был нелегким, и КГБ в дальнейшем искусно этим пользовался, провоцируя конфликты между ним и другими заключенными.

У нас с Мейлановым трений не возникало, может, потому, что у ме-ня в запасе всегда был такой громоотвод, как шахматы. Когда я давал ему фору -пешку, наши силы становились примерно равными, и по-том, в тюрьме, мы на много часов с головой уходили в игру. Вслепую же Вазиф, увы, не играл, и здесь, в ШИЗО, общаясь со мной через форточ-ку, составить мне компанию не мог. Зато мы развлекали друг друга ма-тематическими головоломками, а вскоре к нам присоединился еще один любитель математики и логики, угодивший в карцер. Это был не кто иной, как мой старый московский знакомый -- Марк Морозов...

Между тем число дней, проведенных мной в ШИЗО, подходило к сотне. Однажды утром, услышав голос Вазифа, я попытался подтянуть-ся на подоконнике, чтобы взобраться на него, но в глазах неожиданно потемнело, в ушах появился какой-то гул, и я потерял сознание.