Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков
Но ты не представляешь себе, как дорого стоят земляные работы. Когда-то меня обещал профинансировать Вехов. Но он странно умер, завещав, чтобы на его могиле написали одно слово – «Дурак». И это еще не все: наказал младшему брату снять с него кожу, выделать и переплести в нее книгу – поэму о Снарке. С ума сошел. Об этом даже по телевизору у нас говорили. Человек-то был заметный, в областной думе заседал. Но до вас вряд ли дошло. Оторвалась блудная Москва от России-матушки.
Теперь денег мне взять негде. Обращаюсь к тебе, как Паниковский к Корейко: «Дай миллион!» Рублей, конечно. Не жадничай – человечество тебя не забудет. И я тоже. На всякий случай сообщаю тебе мой точный адрес для перевода и телефон, если захочешь что-то обсудить или уточнить. А если найдешь время посетить наши палестины (Паленый стан, тоже у нас, под Богородском), выпьем морсу, вспомним минувшие дни и тех, кого уж нет или далече…
Что бы сказать тебе на прощание? Чуть не забыл! Когда стрелялись через платок, заряжали только один пистолет, потому что отдавали себя на Божий суд. Тоже, кстати, допотопная традиция. Когда витязи спорили, кому достанется женщина, они брали у нее платок, залезали на Столп Святогора и растягивали концы платка. Кто первым разжимал пальцы, падал и разбивался. Иногда падали оба. Видишь, как все просто! В сущности, жизнь и есть дуэль с судьбой через платок. Жму руку и надеюсь на помощь.
P. S. Сына нашего зовут Геннадием. Так жена захотела.
Твой Илья Колобков
6 марта 2013, Тихославль, бывший Святоград
Дочитав письмо, Скорятин с недоумением посмотрел на фотографию Ниночки.
38. Окурок
– Геннадий Павлович!
Он вздрогнул: перед ним переминалась, спрятав руки за спину, Ольга.
– Что случилось? Нет свободных мест в гостинице?
– Есть. Заказала. «Постоялый двор» называется. Прямо на берегу Волги. Улица Маркса, дом шесть. Последний автобус в двадцать три ноль-ноль отходит от метро «Кузьминки». В шесть утра на месте. Билеты в кассе – свободно.
– Спасибо. Что еще?
– Всем очень жалко, что с вами так поступили…
– Всем?
– Почти.
– Спасибо.
– Как же мы теперь без вас?
– Не знаю. Держитесь!
– Как вы думаете, Георгий Иванович своего секретаря приведет?
– Боюсь, Заходырка всех теперь посокращает.
– Ну и ладно. Я рассказала, а мне говорят: «Не бери в голову! Посидишь дома, отдохнешь…»
– Кто говорит – муж или он?
– Оба… – смутилась Ольга.
Несколько секунд они стеснительно помолчали. Бывший босс подумал о том, как мгновенно, словно карточный домик, развалилась вся прежняя сложноподчиненная жизнь с ее иерархией, интригами, начальственной спесью, обидами, связями. Раз – и нет. И у секретарши глаза уже не преданные, а всего лишь сочувствующие. Чтобы сгладить неловкую заминку, Гена нагнулся и достал из пакета коробочку «Рафаэлло», купленную для Алисы.
– Это тебе, мы с тобой хорошо работали.
– Ой, спасибо! – Она взяла конфеты левой рукой, продолжая правую держать за спиной. – Прочитали письмо?
– Угу.
– Правда интересно?
– Безумно.
– Он ваш друг?
– Да. Был, пока не женился.
– Вы меня простите!
– Не понял…
– Телицына не виновата. Это я ей письмо отдала, чтобы она с этим… археологом связалась. Хотели вам сюрприз сделать…
– Пустяки. Что-нибудь еще?
– В письме была фотография…
– Знаю.
– Откуда? Она же у меня на столе под бумагами осталась.
– Как это? Странно… Покажите!
Ольга виновато протянула спрятанный за спиной снимок. Гена взял карточку, нацепил на нос очки и всмотрелся: в каком-то богомольном месте сплотились, позируя, трое. В центре бравый старик в джинсах и льняной косоворотке, опоясанной витым красным шнуром, он опирался на костыли. Слева, склонив ему на плечо кучерявую голову, пристроилась обрюзгшая тетка в красном платье, а справа, чуть отстранясь, стоял молодой послушник в подряснике и скуфье. «Господи ты боже мой!» – Скорятин зажмурился от подступивших слез. В бодром инвалиде он узнал Колобкова: те же усы подковой, но почти седые. Илья напоминал теперь не Ринго Старра, а древнего гусляра: длинные пегие волосы стягивало очелье – узкий кожаный ремешок. А вот в толстой распустехе угадать пышную райкомовскую Галю, жарко домогавшуюся пропагандиста в давние годы, было трудно, разве по груди, достигшей с возрастом ошеломляющих объемов, да еще по глазам, таким же шало-влюбленным. Послушник с редкой бороденкой походил постным личиком и на Илью, и на бывшую учетчицу. Выходит, у них сын… Вдруг Гена сообразил: сфотографировались они в очень знакомом месте. Ну да! У Духосошественского монастыря. Только теперь вместо железной вохровской проходной с надписью «Посторонним вход воспрещен» там новые тесовые ворота, окованные медным узорочьем, а мощная стена тщательно побелена. Лишь нижние древние валуны остались как были – крапчато-бурыми. В арочной нише над входом сияла в изразцовом обрамлении надвратная икона. Значит, тот, кто снимал, стоял спиной к Зоиному дому, метрах в пятидесяти от ее подъезда, возле дерева, где двадцать пять лет назад Скорятин маялся с кульком яблок, не отваживаясь подняться к ней в квартиру. А решись он тогда, глядишь – не отпустил бы платок…
– А это что такое? – Скорятин взял в руки снимок Ниночки.
– Ой! Так вот она где, пропащая! – вскричала секретарша. – А я искала, искала, все перерыла. Где вы ее нашли?
– Она была приколота к конверту.
– Перепутала… Ну, я сегодня совсем коза!
– И кто эта девушка? – превозмогая оторопь, спросил ошеломленный Геннадий Павлович.
– Нинка. Моя двоюродная сестра. Тетя Галя из Талдома прислала. Нет, у меня точно сегодня что-то с головой! Пойду я, наверное, домой…
– Да, Оля, идите! День был тяжелый. И знаете, забудьте, что я вам говорил. Возможно, все как раз наоборот: любовь больше жизни…
– Вы думаете?
– Да.
– Значит, надо разводиться?
– Не знаю.
– А вы надолго в Тихославль?
– Надеюсь, надолго.
– А?..
– Не волнуйтесь, вещи я заберу. Потом. Сложите пока в коробку. Я вам
