Зинаида Гиппиус - Том 3. Алый меч

Андрей стал рядом с нею, хотел заговорить, сказать ей… и не посмел. Она была такая близкая – и такая непостижимо далекая. Всякий раз, поднимая на нее глаза, он это чувствовал, и всякий раз ему казалось, что видит ее – впервые.

Когда допито было сверкающее, сладкое, алое вино с розовой пеной – они вышли из домика на дорогу и пошли к роще, которая темнела влево.

Каменистая тропинка вела в глубину.

– Пойдем, тут можно дойти до уступа, – сказала Май.

Она вела за руку ребенка, но скоро он побежал вперед. Андрей и Мария опять разговаривали. Мария рассказывала ему, как жила долго одна, в Оксфорде, и училась…

– А потом я была актрисой… Недолго, всего два года.

– Ты? Актрисой? Не может быть!

– Отчего не может быть? Я пробовала… Всем нравилось. Но мне не понравилось. Я оставила.

– Тогда и ушла в монастырь?

– О, нет, о, нет. Не тогда. Андрей помолчал.

– А ты любила кого-нибудь? – вдруг спросил он. Она тотчас же ответила с простотой:

– Да, любила. Тебя любила всегда, – прибавила она через мгновение.

И Андрею стало опять страшно, – и стыдно за свой вопрос, за тайный, грубый смысл, который был в нем.

Они дошли до самого уступа, до обрыва в море, и сели на камни, около низких, крепких, уже темнеющих, осенних дубов. Митя копошился вблизи, собирая в пук какие-то длинные травинки.

– Май, – сказал Андрей тихо и точно не сам, точно за него кто-то должен был это сказать. – Май, я, вероятно, люблю тебя. Не оставляй меня. Ты сама говорила… Но как же? Что ты хочешь? Я ничего не знаю. Что мне делать? Как жить? Если ты знаешь, – отчего не скажешь?

Была тишина-тишина и солнце. Даже Мити не было слышно. И море с высоты казалось тихим и немым.

Лицо Май, окруженное черным ореолом покрывала, наклонилось к Андрею. Он обнял ее голову и поцеловал розовые, живые губы. Поцеловал в первый раз, потому что ему казалось, что не только ее, тогда, давно, – но и вообще никогда и никого он не целовал до этого мгновенья.

И когда оборвался этот, весь светлый, весь под взорами солнца и небесного моря, поцелуй (а он именно оборвался, ибо во вторую половину его мига Андрею почудилось, едва-едва, призрачно, что она первая сделала движение назад), когда он оборвался – Андрею стало казаться, что его не могло быть, хотя он и был.

Они шли назад, к своей коляске, чтобы возвращаться домой, и Мария говорила:

– Андрей, ты уедешь, ты будешь опять в России, в деревне. Поезжай, делай, что хочешь, что можешь любить, что тебе кажется справедливым, только делай, делай… И ко всему подходи, помня, что есть…есть слово, в котором, если раскрыть его, – все горит: и жизнь, и любовь, и смерть. Подходи с этим. А потом, скоро… ты приедешь во Флоренцию, где буду я и будут люди, которые станут тебе нужны, а ты им.

– Скоро? Когда?

– Я скажу тебе, когда.

– Ты мне напишешь?

– Нет, писем не надо. Не напишу. Я еще здесь скажу тебе. Не сегодня.

Стало быстро темнеть. Вниз они поехали еще скорее. Было не холодно, но свежо. Митя, утомленный и довольный, примолк, дремал. Андрей и Мария молчали.

Уже заблестели огни отелей, когда Мария остановила кучера.

– Здесь мой спуск. Мне близко. Я выйду. Прощайте, милые.

Она поцеловала Митю, который обнял ее за шею, потом, сейчас же, поцеловала Андрея. И ему опять показалось, что это первый поцелуй; такой он был новый… свежий, как губы ребенка.

– Тетя эта хорошая, и все хорошее, и лошади хорошие, – полусонно бормотал Митя, когда они уже совсем подъезжали к дому. – Вот мамочки-то не было! Ездили-то мы как!

Андрей вдруг вспомнил Катю. Вспомнил, что она – есть, и она с ним, и он возвращается «домой» – к ней. Почувствовав себя на мгновенье старым, домашним, – он почувствовал противное беспокойство: а ведь Митя может что-нибудь сболтнуть. Катя, как он ее знает, – сейчас же станет расспрашивать, поймет по-своему, может быть, вспомнит, конечно, приревнует… Не сказать ли Мите?.. Но он тотчас же опомнился. Вот до чего можно дойти! С ребенком уславливаться во лжи, – и где? Где все свет, правота и правда Да не нужно этого; как тот Андрей, который живет, ищет и страдает, несоединим с Андреем Николаевичем, спокойным мужем и семьянином, и как он, Андрей Николаевич, второй, не может судить и даже видеть первого, – так и Катя не может увидеть Май, не может коснуться ее никакими своими чувствами, потому что Май несоединима с ней. Физически не может ничего случиться. Ведь если до конца признать, что Катя есть, действительно есть – то тогда, наверное, нет ни Май, ничего; и не было никогда, и не могло быть, и не нужно.

Они приехали и поднялись наверх.

Катя разбирала дорожный сак, в ночной кофточке. Окна были заперты, уже горело электричество. Тихон угрюмо накрывал на стол. Катя, вероятно, велела подать ужин наверх.

– Андрюша! – взвизгнула Катя, бросаясь к нему. – Вот вы наконец! Да что же это такое? С часу ушли? Бога вы не боитесь! Чего я ни передумала! Ребенок в легком пальто! Что же это?

Она взяла Митю на руки.

– Спит совсем! Где это вы шлялись?

– Мы ездили мамочка… – сонно лепетал Митя. – Хорошо так ездили… Лошади сильные… Гуляли там… А я кушать не хочу…

– Ну пойдем, я тебя уложу. Ах, Андрюша, как я беспокоилась…

Она унесла Митю в другую комнату. Андрей сел в кресло, закурил папиросу, глядел на угрюмого Тихона, медленно расставлявшего посуду. С Тихоном ему было не тяжело; при Тихоне ему не казалось, что того, другого, настоящего мира, – нет и не могло быть.

– Опять, значит, складываться? Забирай одежки, востри ножки? – мрачно проговорил Тихон.

Андрей ответил весело:

– Ну уж не ворчи. Теперь недолго. Скоро, опять на хуторе будем.

– Да мне что? Мне что ваш хутор? Компот он с ананасом, что ли? Я, Андрей Николаевич, еще в ту пору, как мы с вами из Москвы приехали, докладывал вам, что те места мне недостаточно нравятся. Ежели изволите помнить – я сколько разов просил, чтобы отпустить меня.

– Да какие же места тебе нравятся? Дома не нравится, здесь не нравится…

– Здесь-то бы еще нравиться? Нет, Андрей Николаевич, сами изволите видеть, насколь здесь неудобно. А что какие места нравятся… Мало ли есть местов? Я так полагаю, что не может на свете удобных местов не быть. Где-нибудь да они есть. Это неслыханно, чтобы человеку места не было.

Андрей не знал, что возразить. Катя, вернувшаяся из спальни, раздраженно сказала:

– Опять ты, Тихон, за свое? Опять закаркала ворона? О чем еще? Ты меня в гроб вгонишь когда-нибудь, ну ей-Богу, этими своими причитаньями!

Тихон внезапно озлобился.

– В гроб? В какой такой гроб? – произнес он с ударением, шумно роняя тарелку на стол. – Такие обвинения человеку, я, Екатерина Ивановна, позвольте вам сказать, в первый раз слышу. Если я вам не угоден, и даже вы в таких вещах меня обвиняете, то ваша воля, покорно прошу, отпустите меня. А что я насчет местов сказал, то, извините, нет таких законов, чтобы принуждать человека. И всегда буду говорить, ежели мне недостаточно нравится и ежели такое у меня мнение…

– Да замолчи, замолчи, хорошо! – вскрикнула Катя, почти сквозь слезы.

Андрей сказал примирительно:

– Ты, Тихон, лучше иди вниз за ужином. Давно звонили. Тихон еще повозился, бормоча тише, точно для себя:

– Отпустить – и кончено. И наилучшее дело. Хутора я не видал! Жили, слава Богу, с Андреем Николаевичем, без хутора. Кому какое место нравится… И никто не указ, потому что это уж не в силах человеческих, а Божье ниспосланье. Да.

Наконец ушел. Приходил с кушаньями, угрюмый, исподлобья выглядывал на Андрея и уходил. Потом убрал все и исчез окончательно.

Андрей и Катя поужинали молча. Катя почти ничего не ела, видимо, была расстроена и раздражена.

– Я просто истерзалась, просто истерзалась, – сказала она наконец. – Ушли, нет, нет, – просто сердце не на месте. И ведь знает, что мне нездоровится…

– Ну прости, Катя, – сказал Андрей деревянно. – Мы проехались… Я упустил из виду, что ты будешь беспокоиться. Что же могло случиться?

– Что? Мало ли! Ах, Андрюша!

Она вдруг встала, подошла, тяжеловато села к нему на колени и прижалась к его плечу.

– Не стоишь ты, гадкий, чтоб о тебе думали вечно, тревожились, как я! Другая бы жена и думать забыла, сама бы требовала, а я тебя избаловала. А разве мне не горько? Ушел, знаешь, что я тут одна, больная…

Она разжалобилась от своих слов, заплакала немного. И нервы у нее были расстроены. Ей хотелось в одно время и плакать, и нежничать, и сердиться, и упрекать.

– Перестань, право, Катя, – сказал Андрей, не двигаясь и не отвечая на ее ласкания. – Охота расстраиваться. Ничего не случилось, я вернулся.

– Я знаю, что ты вернулся, что ты мой котик, да ведь было-то как! Нет, Бог с ней, с этой заграницей! Поездили – и до дому. Правда, котик? А то все расстраиваешься, и я – да и ты. Воздух, верно, влияет отчасти. Мне тут покоя нет, точно жду все время, вот случится, вот случится!