Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Мне грустно в Венеции, грустно в Париже. Если лето – толпы мародеров. Если не лето – уже вечером первого дня мысли о скором изгнании из рая.
Странный звонок. Яков Львович торопливо глотал слова. Очень хочет мне помочь. Мир жесток, и страдают всегда слабые. Назвал меня тургеневской девушкой. Мне стало страшно и от этого неприятно. Испугалась перемен. Он говорил совсем по-человечески. Хотя я сама что-то подобное и гораздо более смелое себе представляла и перед сном не раз смаковала. Кроме того, я пребывала в расслабленно-счастливом состоянии из-за вчерашнего вечера. Я была с Вадимом на приеме в каком-то банке, нужном Вадиму. В честь какой-то годовщины. На таких мероприятиях я просто стою и улыбаюсь. Вадим меня представляет, я здороваюсь, не запоминая, кто есть кто. Обо мне сразу же забывают, я там не к месту. Или скользнут по моему лицу взглядом и пугливо отведут глаза, неприятно удивленные. Вдруг рядом возник очень высокий старик. Зорко смотрел в зал, но особенно на меня. Вадим со мной к нему в начале вечера подходил. А сейчас старик специально ко мне обратился: «Я знал вашего отца. Замечательный был человек. Такая трагедия! Вадим мне говорил, что хочет ферму перестраивать, отказаться от экостандартов. Жалко, очень жалко! Мы с женой с самого начала были покупателями вашего молока, еще когда его по заказчикам развозили, по квартирам. И сейчас в магазине покупаем, хотя далеко ездить приходится – всего-то два биологических магазина в городе!» Мне стало очень горько. Спросила, чтобы что-то спросить: «А где ваша жена?» Это было не очень тактично, но он ответил просто: «Она дома – собака рожает». И мы заговорили о собаках. Вадим на меня смотрел издали, из толпы – удивленно, даже завистливо. Старик рассказал про жену, которая кормила очень умную бродячую собаку на даче. Не на даче, конечно, а где-то на выезде из коттеджного поселка. А та потом забеременела и однажды вышла из кустов со щенком в зубах. Куда другие делись, неясно. Тут жена решила бесповоротно: взять. И мать, и щенка. Щенка пристроили, а мать осталась и вот сейчас рожает уже от известного кобеля, с хозяевами. Странно мне было – посреди театра, где каждый играет, притворяется, рядом со мной стоял человек и говорил про обычные вещи, и мне стало тепло и хорошо. «А вам щенок не нужен?» И тут я стала врать. Неправда, не врать. Я жила тем, что говорила. Старик стал моим другом, любовником. Если бы он обеднел, я пошла бы за ним на край света. Одновременно я очень любила его жену и дружила с ней. И вот я рассказывала, как тоже кормлю собак, тоже на выезде, за забором. На самом деле «кормила». Собаки меня любили, особенно одна, жалкая, с культей вместо ноги. Она мне лизала руку. А потом появилась Оксана, мы ее как-то раз захватили в город, она увидела мое собачье кормление и, округляя глаза, меня презирая, ужаснулась: «Наталья Ильинична! Как вы можете! Это же опасно! Зараза! Бешенство!» Прихлопнула меня историей о недавней гибели ветеринара. («Как раз в деревне на нашем шоссе!») Мальчик принес ему щенка, тот ветеринара укусил. Оказался бешеным. Ветеринар умер в страшных мучениях. А у меня вся рука в слюне! Больше я собак не кормила и только недавно перестала ждать конца инкубационного периода. Их потом перестреляли. Как жалко! Как стыдно! Но об этом я уже старику не сказала. Я никакая не тургеневская девушка! Ни на грамм, ни на миллиметр.
Но рядом со стариком я продолжала кормить собак и была готова взять самую несчастную из них и сделать счастливой. И на следующий день, когда позвонил Яков Львович, я жила этой уверенностью и любовью к старику, собакам и жене старика. Поэтому я скомканно поблагодарила Якова Львовича и положила трубку, чтобы он не мешал мне думать о вчерашнем дне и радостном будущем.
«Вы, по существу, берете ответственность за то, что вне вашей силы, вне любой человеческой силы. Представьте, что вы летите в самолете и „рулите“ вместе с пилотом. Какой в этом смысл? А ведь вы так „рулите“ все время. И эта ответственность парализует вас настолько, что вы отказываетесь от реальных возможностей повлиять на свою жизнь». Что он мне этим хотел сказать?
Звонила Таня, извинялась. Похоже, она действительно назвала меня бездельницей. А я себя так совсем не ощущаю. Наоборот, мне кажется, что я живу очень напряженной жизнью. Хотя объективно занятий у меня мало. Два раза в неделю езжу в город за продуктами. Один раз – маникюр. Два раза в месяц – парикмахерская. К Тане раза три. Иногда с Вадимом куда-нибудь. С Сашей играю. Но я все время думаю. Все время думаю и ощущаю. У меня в комнате весь день включен телевизор. Я смотрю и параллельно думаю. То, что попадает в дневник, – малая толика.
Раньше я много читала. Сейчас – почти ничего. Если только журналы. Когда прохожу в городе мимо книжного магазина, у меня портится настроение. Мне как-то горько, грустно становится, будто я у постели умирающего.
Вадим говорит: «Ты скажи нашим чуркам, чтобы не воняли своим пловом». Это про таджиков. Отвратительно. Когда начнутся погромы, он их не пустит, не спрячет в подвале.
Передать по-настоящему то, что я пережила за эти три дня, невозможно. Ни один писатель, ни один человек не сумел бы. Режиссерам легче. Они показывают кровь, искривленные лица, слезы, какую-нибудь женщину, свернувшуюся калачиком под смятой простыней. И ничего объяснять не нужно, чтобы стало понятно, как ей плохо. А что я каждый раз испытываю при виде нашего таджика и его улыбки золотыми зубами? Я вижу себя на экране – замедление шагов, застывшее лицо, жалкий кивок, жалкое «здравствуйте» в сторону темно-коричневого лица и жилистых рук, которым ничего не стоит перекрутить шею курице и человеку. Но описать на бумаге? «Серая тоска, леденящий страх». Банально, пошло. Можно разнообразить: «страх скрутил кишки». Еще хуже. К тому же я пишу не для того, чтобы кто-то прочитал, а из психотерапевтических соображений. То есть для себя.
Неужели никто никогда не прочитает?
Как бы хотелось писать так, будто плакать на чьем-то плече.
Был такой итальянский фильм про борцов с мафией. Один из них несправедливо попадает в тюрьму. Там продажный директор подсылает к нему убийцу. Это убийство всегда со мной. Интимно-сладкая жуть. Потому что убийца с бритвой шепчет:
