Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин
Сойдешь поневоле с ума:
возврата оттуда уж нету, –
тоскливо выводил чей-то голос.
– Заткнись ты! – велели ему.
– А ччто? Ччто нам осталось? – надрывно выкрикнул певший. Енохин силился вспомнить – чей это голос – и не мог.
– Встречать ты меня не придешь...
Что-то загрохотало, в певца бросили бутылкой или каким-то иным предметом, и песня оборвалась. Возникла кратковременная свалка.
– Уложи его, пускай дрыхнет! Развылся тут... волк брянский!
– А ты пойми, пойми, Серега! Дырка-то опять водичку дала...
– Ну и что? В первый раз, что ли?
– Все, амба! Перехожу в повара!
– Да бросьте вы, хлопцы! Монету дали, водки залейся...
– Олег, как по-немецки монета?
– Гельдштюк.
– Надо же! Какое неуважительное слово!
– Разгонят нашу артель к едрене-матрене.
– Э, была бы шея!
– А все-таки жаль, братцы... не повезло!
– Губкин писал: «За Уралом нефть...» Вот и верь после этого академикам!
– Насчет нефти – не знаю, а водки тут вдоволь. Наливай, Кеша!
– ...И писем ты мне не напишешь... – снова возник неугомонный певец, опять в него чем-то бросили, и опять началась свалка.
Енохин сбился со своей тропки, ударился прямиком в лес, подальше от надоедливых голосов, от людей, от мучительных вопросов.
– Скрадок ищешь? – остановил его неожиданно вставший на пути Вьюн. – Не ищи, нету его на земле для лиходеев.
«Вот еще в лиходеи попал», – подумал Енохин и усмехнулся.
– Жалко мне тебя, – продолжал Вьюн, зайдя со стороны ярко светившей луны и заглядывая в лицо Енохину. На снегу тени лежали; Енохину казалось, что это тени каких-либо любопытных людей. Залегли они в снег или, быть может, забрались на деревья и подслушивают его разговор с Вьюном. – Жалко, а радуюсь, что не вышло у вас. Тебя жалко – землю жальче. Выкачаете ее, выдоите – станет полой, как стакан выпитый. А сверху вон какая тяжесть долбит: города, машины, заводы. Сожмут – хрупнет и разлетится. Либо сожмется в кулачок. И будут люди промеж собой грызться, чтобы на том кулачке выжить. Страшно подумать, Андрей. У меня ж в эту войну трое сынов сгинуло...
– Уйди, старик! Тошно слушать твой бред.
– А ты слушай, слушай! Газ вот ищешь. Меня тем газом германцы в империалистическую травили. Бензин-карасин? Куда его заливают – ответь, ученый ты человек!
– Уйди, старик, скройся, добром прошу!
– Уйду, уйду. – Но, прежде чем уйти, Вьюн поднялся на цыпочки и в самое ухо шепнул Енохину: – А совесть-то куда денешь? Совесть с тобой останется, с тобой, батюшко мой!
Вьюн растворился в сизом сумраке. Там, где стоял он, остались тени и загадочная, жуткая тишина. В основании теней стояли сосны, словно наступали им на пятки. Вокруг подсиненным холодным саваном расстилался снег.
Идти бы сейчас по лесу, вдыхать хвойный его настой и кричать о том, что все прекрасно и что каждый твой шаг по земле – радость...
«Пойду... пора!»
Енохин свернул к своему балку, вошел внутрь, но через минуту уже выскочил из него с двустволкой и направился все к той же поляне.
– На охоту собрался? – Опять встреча. Ну что за люди! Не дадут побыть наедине с собою. Вот и Пронин не вовремя встретился.
– Ага, на охоту.
– Ружьишко-то дай мне. Ни к чему тебе ружьишко, к примеру сказать.
– Кто ж без ружья охотится? – Енохин очень естественно засмеялся, тронул холодный приклад ружья. Рука почувствовала только холод, самого дерева не воспринимала. Ознобил, должно быть, а когда – и сам не заметил... Ну и черт с ней! Все равно искалечена... И нужды в ней скоро не будет, как и в самом Енохине теперь никто не нуждается.
– А ты все-таки дай. У меня оно будет сохранней.
– Ну чего ты пристал? Я не ребенок, в себя не выстрелю.
– Не ребенок, уж это точно. Потому как у ребенка таких мыслей не возникает.
