Глеб Успенский - Том 2. Разоренье

Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.

— Что стал? — сказал ему десятский.

— Эх, в какое дело вкатили меня!..

— Чорт тебе велел…

— Э-эх!..

— Дубина!

— Э-эх… в какое дело!..

— Ну пойдем, разговаривай теперь!

— Надо идти-то… Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал… Хвать! в какое дело!..

— Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?

Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.

— Эй! Эй! — доносился к нему голос чиновника.

— Эхма! — убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. — Убечь бы? — шепнул он десятскому.

— Так я тебе и дал — убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!

— Не уйдешь! — бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.

Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался — объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: «Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..», должен был идти.

Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена… Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, — сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.

— Цыть вы!.. Свои идут, о дураки…

Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.

— Здорово! — сказал солдат.

— Здравствуй! Что давно не был? — спросила дворничиха.

— Дела, — угрюмо и коротко ответил солдат. — Дома Гаврило-то?

— В горнице.

— Водочки бы надо…

— Ишь торговать-то боимся… Поди, войди туда!..

Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты; десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца; Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.

— Ух, братец ты мой, жарко как! — сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.

— Я от жары-то от этой сам не знаю, куда деться, — говорил Гаврила, тыкая карандашом в язык и выводя в книге какие-то каракули. — Пятый день бьюсь со счетами — толку нет никакого… Разорился, кажется, весь дотла…

— Что уж так, дотла-то?..

— Да так и разоришься… Нанимал двор у барина на совесть — видишь ты — ему деньги даны, а барин-то, надо быть, замотался да окромя меня и другому на бумаге отдал: — получать, мол, ему с Кашина аренду… тот теперь и ломит с меня двести целковых, а не то другому отдам: другие, вишь, больше дают… Я с барином не за двести ладил; за что ладил, почесть все отдано ему, а теперь вот на, возьми!.. Велики тут барыши — двести-то целковых ему платить… Смерть одна!

— Ты бы к барину-то!..

— Где его, барина-то, искать? Его и след простыл… Его уж боле полугода нету в городе — вишь, в Питере либо в загранице.

— Ах, братец ты мой!..

— Пойдешь с сумой, право слово, пойдешь… — говорил Кашин, задумавшись и оставив на время книгу.

— Ты, Гаврила, — начал солдат, оглядываясь: — я тебе вот что… против тебя завели махину…

— Какую?

— Я тебе буду говорить вот как…

Солдат, оглянувшись на дверь, хотел было продолжать свою речь, но на пороге показался чиновник. Солдат замер на месте и вытянул руки по швам.

— Бог на помочь! — сказал чиновник.

— Здравия желаю, вашскбродие! — не удержался солдат.

— Здорово, любезный! Это вода в стакане?

— Водка, вашскбродие!

— Здесь разве торгуют водкой? — устало проговорил чиновник, опускаясь на лавку — Где же у вас патент?

Воцарилось мертвое молчание.

— Десятский! — позвал чиновник.

Хозяин бросился было из-за стойки, чтобы позвать десятского и услужить таким образом чиновнику, но последний с истинной вежливостью предупредил его.

— Не трудитесь, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь… Позвольте просить у вас чернил.

Хозяин засуетился, поискал чернил на полке, под лавкой, побежал к жене, разогнал кучу ребят, столпившихся в сенях.

— Напрасно вы так… Благодарю вас!.. — сказал чиновник… — Ваше имя и фамилия?

— Гаврила Кашин.

Началось писание протокола; чернильницу подавал сам хозяин, желавший ответить тою же вежливостью, которую оказывали ему. Оправдываться, просить, предлагать помириться — он и не думал, ибо вполне понимал, что теперь «не то время», что настала такая вежливость, от которой нет никакого спасенья. Отвечая на вопросы чиновника, он в то же время старался подать ему спичку, чтобы закурить папироску, советовал взять другое перо, так как в этом мало росчерку; с своей стороны чиновник, выводя предложенным пером фразы вроде: «незаконная продажа вина, что по силе… статья… устава о наказаниях…» и т. д., предлагал мимоходом самые доброжелательные вопросы.

— Семейство ваше при вас?

— При себе имею…

— Много ли деток?

— Пять человек.

— Слава богу!

— Благодарение богу!.. Это муха там в чернилах… Самый махонький хворает все… Не знаем, как быть…

— Вы бы к доктору…

— Где у нас доктора найдешь?.. Да надо!..

— Этого оставлять так нельзя, болезнь может развиться… Имеете ли имущество?..

— Лошадь имею…

— Мне следует, — с иронической улыбкой сказал чиновник, — следует с вас получить пятьдесят целковых за то, что я вас открыл.

Ироническая улыбка, относившаяся к самому факту получения этих пятидесяти рублей, играла на устах чиновника.

— Я знаю-с! Лошадь имею… Песочку? сию минуту.

— Не беспокойтесь… Не беспокойтесь, пожалуйста… Засохнет и так… — махая написанным листом и дуя на него, говорил чиновник…

— Потрудитесь подписать.

Гаврила Кашин подписал свою фамилию.

— Благодарю вас. А у вас, должно быть, здесь хорошо летом, в лесочке-то?

— У нас место хорошее…

— Я думаю, для детей… Им здорово…

— Конечно, что… На вольном воздухе…

— Да… это очень хорошо!.. Ну-ка, любезный, — обратился чиновник к солдату, — потрудись, пожалуйста, подписать твою фамилию. Ты был свидетелем…

— Я, ваше высокоблагородие, неграмотен. Уж вы меня, сделайте милость, увольте от этого…

— Как неграмотен? а ты же показывал мне объявление?

— Ваше благородие! Сделайте милость! Шел я в город… Сделайте одолжение, отпустите!

— Нельзя, друг мой. Потрудись подписать и иди…

— Все одно уж… — сказал хозяин солдату.

— Разумеется, — подтвердил чиновник.

Солдат поглядел на них обоих.

— Вот в какое дело попал, ваше благородие… Бог с вами!

Он засучил рукав, снял шапку, взял перо и стал прилаживаться писать.

— Что писать? Я ничего не могу.

— Ну, ты эти разговоры, однако, оставь, — сказал ему чиновник серьезно. — Пиши имя и фамилию. Как тебя звать?

— Я ничего-с… к слову… Эхма-а!.. Имя, что ли?

— Имя и фамилию.

Солдат писал долго, наконец кончил, весь красный и в поту.

— Ну, вот теперь ступай.

— Мне теперь и идти-то неохота… Всадили вы меня, ваше благородие, в ха-арошее бучило!.. Извините…

Чиновник засмеялся, хозяин тоже улыбнулся.

— В отличнейшее бучило всучили…

Чиновник захохотал этому оригинальному выражению и сказал солдату:

— Ты водку-то выпей.

— Я и коснуться ее боюсь…

— Пей. Чего же?

— Ну ее к богу! Вы теперича так благородно рекомендуете, а как выпьешь — завертишься, как кубарь… Подведете бумагу, всю жизнь проклянешь! Ну ее к богу!