Максим Горький - Том 15. Рассказы, очерки, заметки 1921-1924
И вот, однажды утром, когда Грек, натрепав за что-то уши Коське, исчез, Платон подумал вслух:
— Что он делает?
— Фальшивые деньги, конешно…
— З-з-з, — процедил Платон сквозь зубы, испуганно повернувшись в кресле, глядя в угол, — там в пыльном сумраке, пауком сидел на полу Коська, скрепляя порванные цепи гирь, щелкая плоскогубцами, и качал бритой, медноволосой башкой.
— Зачем? — спросил Платон. — То есть…
— Н-ну, — ответил Коська тихо и сердито, — хочет хорошо жить.
— Врешь, — сказал Платон, уже зная почему-то, что Коська прав.
— Ну, — отозвался шершавый мальчик.
Платон, смигнув из глаза лупу на ладонь, как это делал Ананий, задумался:
— Такой тщедушный, живет без слов, как мышь, а — вот что знает! Фальшивые деньги, конечно, так и есть. Грек погубит меня, чорт его возьми. Надо искать другое место. Даже уехать в другой город.
Темным волнующим ручьем протекали быстрые минуты, полные тревоги. Коська в углу позвякивал цепями, напоминая о кандалах арестантов, которые ежемесячно проползали серой вереницей крыс по улице к вокзалу. Чувствуя себя развинченным, ослабевшим от испуга, Платон, искоса поглядывая на медный шар Коськиной головы, сказал:
— Болтаешь зря, ерунду…
— Я только вам.
— Из твоей башки десяток маятников надо бы нарезать.
— Чать голова внутри пустая, — удивленно напомнил Коська и прибавил:
— А вы — не деретесь.
— Нет, его не испугаешь, — снова задумался Платон. — И не за что пугать, это хорошо, что он сказал.
До этих минут мальчишка ничем не удивлял его, он казался глупым, как все мальчишки, тараканов называл «ползуканами», а разбив чайный стакан, сказал:
— Какое стекло всегда бойкое!
Однажды, посланный Агатом в дом Мелиты Шварцман, Коська принес оттуда большой ворох разноцветных лоскутков.
— Это что? — спросил Платон.
— Лоскусочки.
— Надо говорить — лоскуточки…
— Почему?
Платон не знал — почему.
— А зачем тебе?
— Сестре.
Почему-то не верилось, что у такого пыльного человечка есть сестра. Вспомнив все это о Коське, Платон подумал, что мальчишка, может-быть, только притворяется глупым, а на самом деле он — хитрый и приставлен следить за Платоном.
— Уйду отсюда…
Вечером, тревожно звякнув всеми стеклами и колокольчиком, распахнулась дверь с улицы, вторгся Грек, густо посоленный снегом, и начал ругаться:
— Погода, чорт, гадость…
Платон смигнул на ладонь лупу и сказал торопливо, но со всей твердостью, на какую был способен:
— Я не хочу больше работать у вас, рассчитайте меня.
Грек, снимавший пальто, развел руки, и пальто повисло за спиной его как огромные крылья. Он спросил:
— Это что еще?
И обвел Платона строгим, связавшим его взглядом.
— Дурак.
— Не ругайтесь, я не мальчик.
— Еще в морду дам, — обещал Грек и крикнул Коське. — Прими пальто, не видишь?
Он быстро прошел в комнату, толкнув Коську вперед себя; минуты через две шопота Коська взвизгнул:
— Дяденька, — ой! Вы сами велели…
Дверь отворилась, Коська стремглав бросился на улицу, загремел ставнями окна и двери, вогнал с улицы в магазин темноту.
Платон, вздохнув, подумал:
— Не буду зажигать огонь и не пойду к нему.
Но Грек сам вошел в магазин, налил его светом электричества и сразу ожег Платона струею горячих слов.
— Так, значит, я делаю фальшивые деньги, да?
Он топнул ногою и понизив голос, спросил:
— А кто царские портреты патокой мажет? А кого вешают за это? Кого в каторгу? Царь-то где? Вот я покажу его так, как он есть, с мухами, царь-то у меня спрятан! Ты, дурак, бабьи волосы, думаешь: это — шутки?
Слова Грека не очень пугали Платона, но жутко было это копченое, чернозубое лицо, и нехорошо сверкали голые, грязно масляные глаза. Грек говорил быстро, следить за его словами Платон не успевал, и ему казалось, что Грек играет им, подкидывает его как мяч: угрожая, издеваясь, посмеиваясь и успокаивая, он не давал верить ни угрозам, ни утешениям. Было бы лучше, понятнее, если б он только грозил, но он насмехался:
— Орясина, я нарочно научил мальчишку испытать твою скромность, а ты ему поверил.
А вслед за этим он спрашивал:
— Деньги делает — кто? Царь! А царь тебе — кто? Ну?
— Не знаю, — сказал Платон, вспомнив побои отца, трепку ветеринара, угрожающее пение маляра Дерябина, свист снегирей.
— Не знаешь, а патокой мажешь? Врешь, у тебя тайное знакомство со студентами. Сибирь тебе!
Слова Грека брызгали точно корка лимона, если ее крепко пожать, и весь он трепетал как петух бегущий против ветра.
— Царь живет на твои деньги, в каждом его рубле девять гривен твои, даже — девяносто три копейки, — можешь это понять? Даже Коська понимает, что царь живет на наши деньги…
Пришел Агат, вежливо поздоровался с Платоном, улыбаясь выслушал рассказ Грека о том, как ловко Коська уличил Платона в легковерии, и сказал, вздохнув:
— Ерунда.
Потом, разглядывая черный ноготь пальца на левой руке своей, прибавил:
— Надо что-то делать решительно.
— Беспокоит? — осведомился Грек.
— Хоть отрубить.
Платона укусил страх, заставив подумать, что эти люди могут и его отрубить как больной палец. Ясно, что Агат пришел не случайно. Грек посылал за ним Коську, вот мальчик воротился и возится в комнате.
— Даже Коська, — повторил Грек, вскочив и надевая пальто, а Платон, чувствуя себя связанным, зажатым в тиски, сказал примирительно:
— Коська очень умный…
— То-то же, — проворчал Грек и, встряхнув с шапки растаявший снег, ушел. Агат, проводив его в комнату, ласково сказал там:
— Мальчик, теплой воды и тряпочку.
Он минут десять делал там что-то, вполголоса разговаривая с Коськой, потом, отворив дверь, кивнул Платону головою:
— До свиданья!
— Чай пить, — позвал Коська.
За чаем Платон спросил мальчика:
— Какие деньги они делают?
— Никакие, конечно.
Подняв от блюдца корявую, источенную оспой рожицу, Коська сказал:
— Вы думаете что? Эраст Константиныч нарочно научил меня сказать про деньги, а денег-то и нет!
— Врет, жулик, а я пропал, — подумал Платон.
Когда мальчик лег спать, Платон, подавленный страхом, чувствуя себя птицей, попавшей в сеть, сел за работу в магазине, не зная: чему верить? Делает Грек деньги или нет? Наверное Грек занимается темными делами, может-быть, скупает краденое, но — деньги? Если донести на него полиции, он, конечно, скажет о портрете царя, а Платон знал, как много людей страдают за непочтение к царю; знал, что сын сумасшедшего почтмейстера, студент, посажен в тюрьму только за то, что написал на памятнике, под словами «Александр III»: «И довольно, больше не надо».
— Да и что мог бы я сказать полиции о Греке? — думал он и не заметил, как у него явилась утешительная мысль: не всякому человеку удается попасть в шайку фальшивомонетчиков.
Он вынул из кармана две бумажки: в три и в пять рублей. Пятирублевка была, несомненно, настоящая, грязная, измятая, с отрепанными краями, а зеленоватая трехрублевая нова, чиста; она честно поскрипывала в пальцах, такая приятная, что ее хотелось сунуть в верхний карман пиджака, так, чтоб уголок был виден, как пунцовый платочек в кармане Агата.
— Конечно, эта, — решил Платон, бережно сложив бумажку, отделил ее от грязной настоящей и задумался: как это чудесно, что, вот, маленькая бумажка, сделанная, вероятно, Агатом, даст ему место в цирке перед ложами, среди богатых людей, даст право пообедать в лучшем ресторане и даже посетить очень порядочный дом с веселыми девицами. Да, Агат замечательный человек, он, может-быть смелее даже Лесли Мортона…
— А что бы я сделал, если б у меня было много фальшивых денег?
Он тотчас решил, что открыл бы солиднейшее увеселительное заведение, пригласив самых серьезнейших эксцентриков и лучших музыкальных клоунов.
С этой мыслью он и лег спать, а рано утром, еще до чая, в дверь со двора ворвался Грек по колено в снегу, с красными ушами, обругал мороз, солнце, бога, вынул из кармана неизбежный рахат-лукум и сел к столу, ерзая, пощипывая беспокойное тело свое.
— Послушайте, Эраст Константинович, — сказал Платон, — я хотел бы серьезно поговорить о деньгах…
— Говорить можно обо всем, — неопределенно молвил Грек и, вынув бумажник, отсчитал Платону пять трехрублевок, потертых и явно настоящих. — Вот, деньги, получи. И не пищи.
— Я не об этих…
— Деньги все одинаковы, — пробормотал Грек, разжевывая вязкое лакомство, затвердевшее на морозе.
— Вы знаете, — продолжал Платон, — я человек скромный и честный.
— Известный, интересный, а я — несносный, купоросный.
— И я нежадный, — упрямо продолжал Платон. — Я иду на это потому, что люблю все скрытое; я, ведь, понимаю, что все, — кроме часов, конечно, — скрывает в себе свой секрет. И даже деньги, деньги, даже — особенно.
