Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
– Не даромъ этотъ обычай прощанья съ холостой жизнью, – какъ я ни недоволенъ былъ ею, какъ ни… Ну, да что говорить. Когда теперь удастся на медвѣдя.
– Ну-ка, какъ этотъ Гоголевский женихъ, поѣдемъ сейчасъ въ Тверь. Три обойдены. Одна медвѣдица. А тутъ какъ хотятъ, – сказалъ улыбаясь Котовасовъ.
Послѣ обѣда, когда Котовасовъ, который былъ шаферомъ, ушелъ, чтобы одѣваться, Левинъ, оставшись одинъ, съ еще большей силой испыталъ это странное чувство страха передъ наступающимъ. Не лишеніе свободы, – возможность того, что она не любитъ его, что она par dépit[1390] выходитъ за него. Левинъ остался совершенно одинъ. Ни братъ его, Сергѣй Ивановичъ, ни Степанъ Аркадьичъ, которые обѣщались пріѣхать, не пріѣзжали.
Онъ сидѣлъ, думалъ о томъ, чего онъ лишится, и, чтобы отогнать это чувство, подумалъ о ней. И, странно, чувство страха не исчезло, а только усилилось. «Любитъ ли она меня? Правда ли это? Что она… Она невѣрна будетъ мнѣ?! – Онъ быстро вскочилъ. – Поѣду къ нимъ, спрошу, скажу послѣдній разъ. Мы свободны[1391] и не лучше ли оставить все?» И онъ живо надѣлъ пальто и поѣхалъ къ нимъ.
* № 110 (рук. № 73).
Послѣ волненія ожиданья рубашки, отчаянія въ неприличности опозданія и смѣшной причинѣ его Левинъ не успѣлъ опомниться, не успѣлъ понять, до какой степени онъ виноватъ, какъ уже началось обрученіе.
Левинъ, несмотря на свое говѣнье на прошлой недѣлѣ, невольно, по старой привычкѣ, смотрѣлъ на этотъ предстоящій ему обрядъ вѣнчанія какъ на не столько скучную, сколько фальшивую, формальную необходимость, черезъ которую надо стараться пройти, какъ и черезъ[1392] говѣніе, наилучшимъ образомъ, т. е. такъ, чтобы не выказать неприличнаго неуваженія и вмѣстѣ съ тѣмъ не лгать самому себѣ.
Впрочемъ, въ первую минуту его входа въ церковь ему даже объ этомъ не удалось подумать: онъ такъ былъ взволнованъ мыслью о томъ, что она могла подумать о его опозданіи. Входя въ церковь, онъ смотрѣлъ только на нее. Она была такая же, необыкновенно подурнѣвшая, какъ и всѣ эти послѣдніе дни. Нынче, подъ вѣнцомъ, она даже особенно, еще больше подурнѣла. Глаза были заплаканы и красны и красенъ кончикъ носа, что особенно было замѣтно подъ ея бѣлымъ вуалемъ, бѣлыми цвѣтами въ ея обнаженномъ платьѣ, которое своей обнаженностью непріятно подѣйствовало на Левина. Но лицо ея не могло подурнѣть для Левина. Она взглянула на него вопросительно нѣжно и чуть замѣтно улыбнулась. Эта улыбка, это выраженіе было то, что онъ любилъ въ ней, и потому, какъ бы ни красенъ былъ кончикъ носа, она не могла подурнѣть для него. А улыбка эта изъ заплаканнаго лица была еще болѣе прелестна, еще болѣе она, чѣмъ когда нибудь прежде. Онъ пожалъ ея руку, забывъ обо всѣхъ, и чувство счастливаго и торжественнаго умиленія и нѣкотораго страха, который былъ въ этой улыбкѣ, сообщилось ему. Долго поправляли его, пока наконецъ онъ[1393] понялъ, какъ надо было правой рукой, не перемѣняя положенія на право, взять ее за правую же руку, и эта суета и его безтолковость нисколько не смутили его, – такъ велико было чувство умиленія.
Облаченный священникъ, тотъ же старичекъ съ кроткимъ ртомъ, который исповѣдывалъ его, вывелъ ихъ впередъ церкви и сталъ у аналоя. Толпа родныхъ, жужжа и шурша шлейфами, двинулась за ними. Пока священникъ получалъ перстни и изукрашенные цвѣтами свѣчи и Степанъ Аркадьичъ шептался съ нимъ о чемъ то, Левинъ[1394] поглядѣлъ на Кити. Она[1395] уже не съ робкимъ, но съ счастливымъ, гордымъ выраженіемъ смотрѣла на него однимъ глазомъ. И когда онъ оглянулся, обнаженная[1396] грудь ея высоко поднялась отъ долго сдержаннаго вздоха, и она улыбнулась ему. Но смотрѣть на нее нельзя было. Думать ни о чемъ тоже нельзя было, и потому Левинъ смотрѣлъ передъ собой на блестящій свѣтомъ и золотомъ иконостасъ, на бѣлую ризу Священника съ золотымъ крестомъ, на молодцоватаго дьякона, подававшаго кадило, и не безъ страха, тревожась о томъ какъ онъ простоитъ этотъ часъ времени, исполняя безсмысленный для него обрядъ.[1397]
Священникъ обернулся, трижды перекрестилъ новоневѣстныхъ и подалъ имъ свѣчи.
Левинъ взялъ свою, стараясь имѣть видъ приличный и несмешной.
Началась служба, и онъ невольно,[1398] какъ и всегда, прислушивался къ словамъ ея.
Вслѣдъ за обычной эктинией Левинъ въ словахъ Дьякона, наполнявшаго всю церковь своимъ басомъ и заставлявшаго дрожать волны воздуха у оконъ и въ куполе, Левинъ разслышалъ молитву «о нынѣ обручающихся рабѣ божьемъ[1399] Константинѣ и Екатеринѣ, о еже низпослатися имъ любви совершеннѣй и мирнѣй и помощи – Господу помолимся».
«Однако это не такъ глупо, какъ[1400] кажется, – подумалъ Левинъ, услыхавъ эти слова и особенно слово помощи, особенно неожиданно поразившее его. – Такъ сказано: «любви совершеннѣй и мирнѣй», и вдругъ совсѣмъ другое: помощи, и не сказано отъ кого».
Такъ это несообразно и такъ это истинно вѣрно отозвалось на то, что было въ его сердцѣ во всѣ эти дни и въ эту минуту, что онъ вдругъ[1401] перемѣнилъ совершенно свои взгляды на слова службы. Онъ посмотрѣлъ на Кити. Она стояла все также и не оглянулась на него, но легкимъ движеніемъ рѣсницъ дала ему понять, что она чувствуетъ его взглядъ. Она тоже была тронута.
«Какъ они догадались, что помощи, именно помощи я искалъ и желалъ не знаю отъ кого – думалъ Левинъ, – но я не могу одинъ въ этомъ страшномъ дѣлѣ и прошу и ищу помощи. Какъ же не помощи, – думалъ онъ. – Любитъ ли она меня, не обманывается ли? Невѣрность ея, моя? Болѣзнь? дѣти? Все можетъ быть, все можетъ не быть. И что надо для того, чтобы это было и не было?… И Господу помолимся», проговорилъ онъ самъ съ собою, крестясь и кланяясь.
Слова службы уже не составляли для него развлеченія: онъ уже не выбиралъ изъ многихъ тѣ, которые подходили къ его настроенію и съ которыми онъ былъ согласенъ, но онъ старался проникнуть значеніе каждаго слова и если не понималъ, то винилъ только себя.
Когда священникъ послѣ эктеніи обратился къ нимъ и, давъ затихнуть гулу голоса дьякона и пѣвчихъ, усталыми глазами посмотрѣлъ на Левина и, тихо вздохнувъ, произнесъ молитву, Левинъ уже не судилъ, а ловилъ каждое слово, приписывая ему[1402] то самое значеніе[1403] сознанія своего безсилія и[1404] страха передъ таинственностью совершаемаго и умиленной мольбы о помощи и благословеніи тому, къ чему онъ приступалъ «Боже вѣчный, разстоящія собравый въ соединеніе [и союзъ любве положивый имъ неразрушимый, благословивый Исаака и Ревекку и наслѣдники я Твоего обѣтованія показавый, самъ благослови и рабы твои сія, Константина и Екатерину],[1405] наставляя на всякое дѣло благое».
Когда послѣ молитвы священникъ взялъ перстни и, благословивъ ихъ, три раза перемѣнилъ, Левинъ уже не смотрѣлъ на Кити, и ея розовый палецъ и руки показались ему такими маленькими, ничтожными, тѣлесными въ сравненіи съ тѣмъ ужасомъ передъ совершающимся таинствомъ, которое,[1406] по словамъ молитвы, происходило еще со временъ перваго человѣка, Исаака и Ревекки, которое касалось не людей: колежскаго ассесора Левина и дочери Тайнаго Совѣтника Щербацкаго, а тайны происхожденія и продолженія рода человѣческаго.
* № 111 (рук. № 73).
Нѣсколько позади стояли менѣе близкія:[1407] красавица Корсунская, Николева, барышни Чирковы, изъ которыхъ одна должна была тоже на дняхъ быть сосватана, старая фрейлина въ букляхъ и знаменитая Дарья [1 не разобр.]
Около этаго самаго почетнаго центра стояли мущины: князь Ливановъ въ своемъ мундирѣ, Сергѣй Ивановичъ Кознышевъ во фракѣ безъ звѣздъ, Махотинъ, съ лоснящейся плѣшью и звѣздами, и тотъ будущій женихъ Чирковой, красавецъ Графъ Синявинъ, и молодой Щербацкій, и Тихонинъ, и Мировскій, шафера ея и его, и Степанъ Аркадьичъ. Мущины свободно говорили, обращаясь къ дамамъ; но дамы всѣ большею частью, какъ и Долли, были такъ поглощены созерцаніемъ того, что они видѣли передъ собой и чувствовали, – кто воспоминанія, кто надежды или разочарованія, и были такъ взволнованы, что не отвѣчали или отвѣчали нехотя, какъ отвѣчалъ бы на неинтересные замѣчанія голодный человѣкъ за ѣдою.
Только рѣдкія, самыя забирающія за душу замѣчанія были обмѣниваемы шопотомъ между дамами.
* № 112 (рук. № 73).
Въ короткій промежутокъ между обрученіемъ и вѣнчаніемъ нѣкоторые изъ тѣхъ, которые знали, что тутъ есть промежутокъ и одна служба кончилась, а другая еще не начиналась, подошли къ жениху и невѣстѣ и сказали нѣсколько поздравительныхъ словъ. Долли хотѣла сказать что то, но не могла отъ размягченія, въ которомъ она была. Она только пожала руку сестры и поцѣловала и улыбнулась ей сквозь слезы.
