Возвращение - Роман Иванович Иванычук
Меня стал злить нетрезвый вид моего коллеги, иногда я резко отвечал ему на его циничные высказывания, иногда на улице мерещилась мне маленькая Люба, и я невольно искал глазами ее мать.
Однажды без всякой причины я пошел в редакцию через улицу Шопена. Будто бы безразлично посмотрел на знакомый номер, вроде бы и не быстро прошел улочку и все же горько разочаровался, что никого не встретил.
С тех пор я уже не ходил по другой улице. Это доставляло мйе удивительную радость. Лучше работалось, словно бы я уже и не был одиноким. И сам я не знал, кого мне больше хотелось увидеть, дочку или маму. Люба становилась для меня символом семейного счастья, мама же ее…
Совсем случайно я встретился с ними снова.
В окне второго этажа, прислонившись лицом к замерзшему стеклу, сидела моя маленькая знакомая. Я посмотрел вверх, помахал рукой, она меня узнала. Застучала в окно:
— Дядя, дядя, иди к нам!
Я заколебался.
— Дядя, я одна дома! Иди, я открою дверь.
Тогда я пошел.
Она уселась ко мне на колени и защебетала, защебетала:
— Мама пошла на рынок за дровами. Каждый день туда ходит, потому что газ еще не подключили, а папа только ночью приходит. У меня много пластилина. Он уже высох, потому что я не умею лепить. На, разомни и вылепи мне куклу.
Я мял пластилин, а она не унималась:
— Я теперь всегда одна дома. Папа часто совсем не приходит, и мама каждый день уходит. Но мне скучно только тогда, когда киска засыпает. Мама спит очень мало — она поздно ложится и рано встает… Мне шесть лет, дядя. Я скоро в школу пойду. Буду много=-много учиться, чтобы никто не называл меня дурой.
— А кто тебя так называет?
— Вчера папа кричал на маму, говорил: «Ты ничего не понимаешь!» Бросил в нее книгой. А мама сегодня дала книгу мне — у нее нет времени читать. Да только книжка неинтересная, без картинок.
Разговор прервала скрипнувшая дверь. Вошла мать. В угол положила охапку дров. Я подошел, подал ей руку. Смущение, легкое вздрагивание руки и тень испуга в глубоком взгляде выдали ее лишь на мгновение. Но она быстро овладела собой и спросила спокойно, даже холодно:
— Вы к мужу?
— Нет! Меня в окошко позвала Любочка.
Молчание. Я поднялся.
— Простите, я не подумал, что могу огорчить вас.
Она вспыхнула, слезы чуть было не брызнули из ее глаз, но она сдержалась.
— О нет. Мне приятно, — проговорила она, не поднимая глаз.
— Можно будет мне еще раз зайти к Любе?
— Лучше — нет…
— Ну что ж, тогда до свиданья.
Мне никто не ответил, никто не проводил до двери. И лишь когда я спустился по лестнице, на меня чуть ли не кубарем свалилась Люба и повисла на моей шее. Она крепко прижималась к моей груди.
Я поцеловал ее личико. Мне показалось, что в коридоре плакала мать…
Первый раз в жизни возвращался я домой, чувствуя себя богатым, сильным, счастливым.
И только дома я долго думал над тем, что мое счастье врастает корнем в чужую ниву. «Нет, нет, — говорил во мне внутренний голос, — там, где есть любовь, там ничего чужого нет».
Я не смел заходить в их дом, но не мог жить и без них. Они были нужны мне, им был нужен я.
Не заходя в дом, я ждал на улице, заглядывал в окна, подолгу стоял на углу, чтобы увидеть ее.
Наконец я ее увидел. Сегодня вечером она сама вышла на улицу и позвала меня в коридор.
— Так дальше нельзя, — говорила она, — я все вижу… Не приходите, не приходите каждый вечер — это нестерпимо. О, как это нестерпимо!
Она слабо прижималась ко мне, молча просила забыть о любви к ней, молча просила прощения за свою любовь.
Я спросил:
— Как вы будете жить?
— Теперь мне будет легче… — И не защищалась от моих поцелуев.
Просила, чтобы я ушел.
— Только с вами…
— О, это сумасшествие…
Нет, это не сумасшествие, это наша любовь. И она — не тайна, не воровство! Мы во весь голос расскажем об этом. Всем! Во весь голос!
И я возвращаюсь. Возвращаюсь уже не один, а с огромной любовью. И разве правомочно назвать это чувство ворованным счастьем?
Возвращаюсь, оставляя частицу своего «я» дорогим мне людям, оставляя всего себя навсегда, на всю жизнь.
«Ты — вор!» — слышу негласный приговор пустомель и сплетниц. А я гордо прохожу мимо и думаю, что в ваших сердцах, судьи мои, все же проснется хоть маковое зернышко объективности в наше оправдание!
Каждый из нас имеет право на счастье. Виноваты ли мы в том, что оно иногда улыбается нам, но поймать его подчас труднее, чем ртуть, рассыпанную по земле, чем солнечный зайчик, брошенный на стену золотистой полосой рассвета?
ДОКТОР БРОВКО
Перевод Юрия САЕНКО
Последние лучи осеннего солнца освещали почерневшие крыши строений. Бледнели, скользили и гасли. Оседала на улицах пыль, на площадях города затихал шум, с грохотом опускали лавочники железные шторы магазинов.
Я торопился из гимназии к бурсе. На повороте к ратуше наткнулся на человека.
— Прошу прощения.
Среднего роста человечек, худой, лицо в морщинах. Серые, блестящие, будто стеклянные, глаза взглянули поверх сдвинутых на самый кончик носа очков и растерянно улыбнулись.
— Добрый вечер, господин.
— Доброго здоровья…
Я посторонился, чтобы обойти его, но человечек вновь преградил мне дорогу. Правой рукой он затолкал в рот кусок хлеба, а левой сделал какой-то жест, будто хотел что-то спросить у меня.
Я присмотрелся повнимательнее к этой странной фигуре.
Старое зимнее пальто, подпоясанное шнурком, обвисшие поля шляпы, ботинки, перевязанные шпагатом через подошву. Под мышкой — туго набитый портфель, из которого выглядывал старый словарь латинского языка.
— Я очень рад, господин, что вижу вас, — говорил человечек быстро, словно боялся, что я его перебью, — вы давно мне нравитесь, да только никак не удавалось завязать с вами разговор.
— Чем могу служить?
— Я владею шестью языками: латинским, греческим, — перечислял он, загибая пальцы, — и… и… французским, английским и… итальянским. Кроме того, знаю чешский, сербский, словацкий. Я бы с радостью взял
