Иван Тургенев - Том 10. Повести и рассказы 1881-1883
Беловой автограф проясняет характер художественных исканий Тургенева. В письме к Стасюлевичу от 11 (23) сентября 1881 г. Тургенев называет свое произведение «италиянским пастиччио» и сообщает о стремлении к тому, чтобы «тон был выдержан до малейших подробностей». В черновом автографе уже были начаты поиски соответствующего тона стилизации; теперь они продолжаются. Появление вводной фразы о «великолепных» феррарских герцогах, «покровителях искусств и поэзии» (в главе I), призвано было воссоздать колорит итальянской жизни XVI века. Подобные, очень обобщенные, исторические сведения содержатся и в других главах «Песни».
В ряде случаев намеченная в конспекте фабула повести не совпадает с реализованным в 1881 г. сюжетом. Таков, например, эпизод, следующий вслед за описанием первой тревожной ночи. В конспекте — Муций, встретившись утром с Валерией и Альберто, снова рассказывает о своих приключениях, и Альберто лишь за ужином спрашивает друга о его ночной игре; следует рассказ о красавице, в которую Муций «якобы был влюблен в Индии» и которая «не хотела сделаться его женою и умерла». Валерия, а затем Альберто уходят, а ночью «то же самое повторяется» (эту фразу Тургенев в конспекте вычеркнул). На следующий день, после возвращения Муция из Феррары (Альберто «весь день находится в смутном состоянии духа»), Муций снова рассказывает свои истории. Валерия «остается дольше, чем накануне, хотя и замечает, что А<льберто> finge». Такое построение сюжета, предполагавшее более медленное развитие действия и большее привнесение в повесть восточного колорита, влекло за собой и несколько иную психологическую мотивировку поведения героев. Валерия — может быть, невольно, но явно — отвечала на чувство Муция, Альберто ревновал и т. д. В 1881 г. Тургенев иначе осуществил этот эпизод: Муций не повторяет своих рассказов, Фабий отбрасывает всякую возможность ревнивых подозрений, а Валерия со страхом ждет исхода начавшихся таинственных событий. Таким образом, хотя фабула «Песни торжествующей любви» в основном определилась в 1879 г., конкретное содержание произведения еще только вырисовывалось перед Тургеневым. Потребовалось около двух лет поисков и раздумий, прежде чем повесть приобрела окончательный вид.
Наиболее сильному изменению подвергся конец повести. Новый финал изменял акценты произведения. Первоначальный вариант его не отменялся, а входил в повесть как возможный исход событий (см. главу IX окончательной редакции). Здесь сохранены слова: «Пронзительно закричал — упала на землю» (с. 61). Но если в первом варианте белового автографа они означали смерть Муция и Валерии, то теперь эти слова говорят лишь о вероятности такого финала. На Фабия Валерия произвела впечатление человека, только что спасенного от неминучей смерти. И сама героиня воспринимает исход, как избавление. «Слава богу, всё кончено… Но как я устала!» — говорит она «с блаженной улыбкой» (с. 62).
Новый конец повлек за собой и новую правку текста, законченную в июне 1881 г. Правка эта не большая, но весьма существенная. Вставки на полях и зачеркивания носят двоякий характер. С одной стороны, Тургенев продолжает работу над стилем повести и насыщает ее новыми поэтико-историческими подробностями, с другой — вносит в описание важные частности, создавая новую редакцию отдельных сцен.
Он вычеркивает, например, такие стилистически инородные для повести обороты, как «должно заметить, что», заменяет или переставляет слова. Насколько были важны для Тургенева эти изменения, свидетельствует его внимательное отношение к замечаниям Стасюлевича. «Как я уже Вам писал, — насчет неологизмов, если таковые встретятся, — Вы имеете carte blanche», — напоминал он своему редактору в письме от 24 сентября (6 октября) 1881 г. Показательны с точки зрения работы над стилем повести добавления однотипных придаточных предложений в том месте, где писатель повествует о чудесах Востока. Сухой пересказ названий стран, которые посетил герой, заменяется благодаря этому наивно-поэтическим рассказом о виденном. Повторяемость однообразных предложений, уточняющих скупые наименования стран, придает рассказам Муция поэтически точный и экзотический колорит, который мог вполне соответствовать представлениям человека давних времен о далеких и странных землях. Тем естественнее становились последующие слова писателя о впечатлении, которое произвели сами рассказы на Валерию и Фабия. Аналогично по своему смыслу и другое добавление: «ночью в лесах — жертв».
Восточный колорит вносил в «Песнь» новые психологические мотивировки, объясняющие смутное состояние героев, и, придавая повести выдержанность тона, делал ее вместе с тем таинственной, странной. Той же цели служили и другие позднейшие вставки в текст. Так, на поля белового автографа первой редакции Тургенев внес пространную и очень важную фразу об ожерелье, «полученном Муцием от персидского шаха за некоторую великую и тайную услугу» (ср. приписку об ожерелье в конце конспекта второй редакции). Когда Муций «возложил» это ожерелье на шею Валерии, «оно показалось ей тяжелым и одаренным какой-то странной теплотой». Вводя в текст эту фразу и говоря затем о желании Валерии бросить ожерелье «в самый наш глубокий колодезь» (с. 64), Тургенев еще раз указал на возможность объяснить состояние героини игрой воображения, возбужденного необычностью всего, о чем говорит Муций, и в частности — странной историей ожерелья. «Что Валерия велит бросить ожерелье в „самый наш глубокий колодезь“ — вовсе не опечатка — а женская черта, — писал Тургенев А. В. Топорову 22 ноября (4 декабря) 1881 г., — она бы хотела бросить эту вещь на дно моря — а если возможно, еще глубже». Вместе с тем Тургенев не подвергает сомнению правдоподобность рассказа Муция, и поэтому само ожерелье приобретает непонятный магический смысл.
Меняется в новой редакции и описание первого сна Валерии. В нем исчезают прежде подчеркнутые грубость и самодовольство Муция, призванные иллюстрировать идею насильственного подчинения воли. Всю сцену сна, очень важную в композиции «Песни», но в первой редакции белового автографа слишком прямолинейную, Тургенев сильно сокращает, вычеркивая всё, что ранее придавало ей конкретность. Безысходность подчинения воли отходила на задний план, уступая место неопределенной таинственности происходящего.
Эту же таинственность призван усилить введенный при переделке белового автографа текст («Отвечай же! — в спальню» — с. 59). По свидетельству Я. П. Полонского, вставка долго не удавалась Тургеневу. Он хотел написать стихи, которые были бы «бессмысленны и в то же время загадочны»[132]. Слова Полонского подтверждаются рукописными материалами (ср. беловой автограф первой редакции, наборную рукопись и страницу из наборной рукописи (23); последний автограф представляет собою промежуточную между беловым автографом и наборной рукописью редакцию этой страницы текста. Тургенев дважды переписал в наборной рукописи 23-ю с., прежде чем ему удалось найти удовлетворявшее его четверостишие).
Новый финал повести видоизменил также функцию слуги Муция. По первоначальному замыслу «Песни» немой слуга-малаец оказывался воплощением злой, но малодейственной силы. Он «злобно» взирает на происходящее, но совершенно беспомощен, когда Фабий убил Муция. В окончательном тексте повести Тургенев подробно описывает процесс оживления Муция: малаец становится лицом чудодейственным. При этом самая возможность оживить Муция оказывается подготовленной: писатель вводит в главу VI весьма важную фразу, указывающую, на «великую [странную] силу» малайца.
Все эти изменения свидетельствуют о том, что Тургенев сознательно устранял в «Песни торжествующей любви» возможность какого-либо ответа или определенного суждения о происходящем. Писатель оставляет загадку, стремится сохранить и даже подчеркнуть неясность.
Тургенев мало рассчитывал на сколько-нибудь положительную оценку своей новой повести. Еще 1 (13) марта 1881 г., сообщая Стасюлевичу о скором окончании своего «фантастического рассказа», он вскользь добавил: «Наперед Вам говорю, что ругать его будут лихо… Но ведь мы с Вами — обстрелянные птицы». В письмах к друзьям писатель называет свою повесть «легонькой чепухой», «вещью незначительной».
Оценки Полонского и Анненкова (оба познакомились с «Песнью» до ее появления в печати), хотя и были весьма высокими, всё же не поколебали предположения Тургенева, что легенда разделит участь других его фантастических произведений. Анненков писал Стасюлевичу 3 октября 1881 г.: «Должен Вам сказать, что по форме, т. е. по рассказу, это маленький шеф дёвр. Такого мастерства в изложении не много и у него самого. Ну, а по гипнотическому своему содержанию он должен сделаться предметом великих насмешек всего нашего зверинца, да, судя по эпиграфу, автор ничего другого не ожидает <…>[133] Полагаю, не очень много будет у рассказа читателей, похожих на меня» (Стасюлевич, т. 3, с. 396). Опасения Полонского совпадали с суждениями Анненкова. Полонский не советовал «печатать „Песнь“, не сопровождая ее другим очерком в прежнем роде». Он боялся, что публика окажется совершенно равнодушной к «Песни» (письмо Тургенева к Ж. А. Полонской от 4 (16) января 1882 г.). Прислушавшись к совету Полонского, Тургенев в письме к Стасюлевичу от 24 сентября (6 октября) 1881 г. просил его опубликовать в газете «Порядок» другой рассказ — «Отчаянный». «Мне кажется, — писал Тургенев, — что читатели, увидев нечто в прежней моей манере, меньше подвергнутся искушению признать во мне сбрендившего человека».
