Елена Чижова - Лавра
Не отнимая пальцев от крана, я радовалась тому, что теперь, когда пришло время, я пребываю в здравом рассудке. Сумасшедшие цепляются. Усмехнувшись, я повернула два раза - назад и вперед. Слабое шуршание, похожее на шелест, наполнило мастерскую. Склоняясь над конфоркой, я вдыхала дрожащий воздух. Тонкая струйка, не расцветшая пламенем, выбивалась наружу. Она пахла унылой смертью, не знающей таинства. Приторная струя добралась до легких и стала тошнотворной. Содрогаясь от легочных спазмов, я отпрянула и согнулась в кашле. Отравленный висок пульсировал болью. Накрепко зажав пальцами, я добралась до топчана. Газовая плита, отгороженная фанерой, шипела едва слышно. "Лечь и закрыть глаза... так, чтобы - во сне". Я легла на спину и подоткнула одеяло. Под закрытыми веками плыли чужие лица. Их было много, как бывает на земле. Ровно и недвижно, не открывая глаз, я лежала и смотрела, как, подходя по одному, они склоняются над изголовьем. Все, кого я оставляла по эту сторону, были моими изъятелями.
Пустой газовый свет, похожий на лунный, заливал углы. Люди шли степенно и неторопливо, и, поглядев, отходили в сторону, уступая место другим. Где-то далеко, за дальней рекой, билось короткое пламя, распускалось алым цветком в зарешеченной шахте. Газовый цветок пах удушливой смертью, пущенной по их трубам: из дальнего подвала, под землей, к пустынным невским берегам. Человек, надевший белую рубаху, заправил ее в штаны и поднялся со скамьи. По аллее Марсова поля, истоптанной чужими ногами, он двигался по направлению к мосту. В удушливой мастерской, как будто в стеклянном гробу, я ждала его так, словно время, занявшее город, неслось надо мной десятилетиями. Все ближе и ближе, огибая кирпичное здание, он подходил к окну, глядящему на воду. Распахнув глаза и отогнав сонмы живущих, я поднялась с топчана и пошла к подоконнику. Взобравшись и упершись коленями, я приложила пальцы к стеклу. Митино лицо оплывало, изнемогая от ненависти. Белые глаза пронзали меня сквозь стекло. Шаря по подоконнику, я нащупала темное и длинное, удобное в горсти. Из последней, полыхнувшей ненависти я размахнулась и нанесла удар. Стеклянный гроб хрустнул. Острые обломки стекол посыпались со звоном. Широкая струя воздуха ударила в легкие и отбросила назад. По полу, цепляясь ногтями, я доползла до шипящей конфорки и, подтянувшись на руках, привернула кран.
БЛЕДНЫЙ ЛИК, ОБРАЩЕННЫЙ К ДВЕРИ...
Митю я узнала со спины. Толпа, выходившая из метро, распадалась на два потока, и, пристраиваясь к главному, я увидела его, стоящего неловко, посередине. Люди обходили раздраженно. Ровная спина, которой когда-то - я помедлила, подбирая слово, - я любовалась, выглядела обмякшей. От прежней осанки оставался напряженный разворот плеч. Заходя сбоку, я приглядывалась внимательно. Конечно, это был он, я отступила в толпу. Меньше всего на свете мне хотелось встретиться глазами. После случившегося я больше не вспоминала о Мите.
Из окна, забитого подушкой, тянуло холодом. Согреваясь под ворохом тряпок, я засыпала без снов. Никакие полчища больше не терзали меня. Сквозь сон я вслушивалась в пустое пространство, силясь расслышать слова. Они были слабыми и невнятными, едва различимыми. Просыпаясь, я подносила руки к лицу. Пальцы вздрагивали, словно в них оставалась дрожь, рожденная словами. От ночи к ночи я слышала все яснее.
Днем я старалась не думать. Напряжение мысли отдавалось пульсацией в висках. Стоило задуматься, и виски становились деревянными. Вылеживая на топчане часами, я играла в игру, похожую на кошачью. Мысли вертелись в опасной близости, и, выбрав одну, я подкрадывалась, чтобы, зацепив, выпустить мгновенно. За короткую секунду до гибели я успевала разжать. Даже себе я не желала сознаться в том, что спаслась от смерти Митиной ненавистью.
Иногда я вставала по ночам, скорее по привычке, и, подходя к окну, заткнутому подушкой, думала о стекольщике: чужой голос, стекольный звон, скрип алмазного резца. Вызвать я не решилась. Однажды стало жарко под тряпками, и, сбросив с себя, я поняла, что настало лето.
В институт я ходила раз в месяц - получать аспирантскую стипендию. Ее хватало на необходимое: хлеб, картошку, чай, сахар, мыло. Время от времени, особенно по утрам, начиналась дрожь. Тогда, выбиваясь из дневного бюджета, я покупала сливочного масла. По весне, еще в начале марта, я успела пройти процедуру ежегодного собеседования в ректорских покоях. Теперь аспирантское начальство не обращало на меня внимания. Ни у кого из них не хватило бы смелости турнуть планового ректорского аспиранта.
К июлю окрестности опустели. Таясь и прислушиваясь, я выбиралась из мастерской и уходила в сквер на улице Савушкина. Там стояли скамейки, за которыми, в зарослях кустов, скрывались приземистые двухэтажные дома. Местные старухи называли их бараками. Сидя на скамейке, я услышала, что бараки строили немцы. Старухи сетовали на коммуналки ("Видать, и помрем в общей..."), однако гордились качеством жилья. Каменные двухэтажки немцы выстроили на совесть. С умиленной радостью старухи вспоминали оборванные людские колонны, мрачные обросшие лица, расцветавшие за работой. В неспешных разговорах старухи проводили долгие часы, и, подсев, я проводила время, слушая и не слушая вязкую болтовню. То обсуждая товарок, то делясь продуктовыми удачами, они слагали нескончаемую летопись повседневной жизни. Их жизнь, начавшаяся с военных тягот - неспешно и степенно каждая вспоминала годы военного труда, - в конце концов расцвела майской победной радостью и с тех пор ежедневно укреплялась радостями помельче. Эти радости, словно бы раз и навсегда обещанные главной, до сих пор доставались им по праву. Не проходило и дня, чтобы одна или другая, прервав горестные сетования, не спохватывалась: "Ладно, что это я! Лишь бы не война!" - и старухи кивали согласно. Дождавшись неминуемого восклицания, я поднималась и уходила прочь. Возвращаясь в мастерскую, я ложилась навзничь, чтобы завидовать старухам. Не было ничего в моей жизни, что я, спасенная от смерти, могла бы назвать главным.
Постепенно, от месяца к месяцу, я понимала все яснее: новую зиму не продержаться. Перспектива бесславного возврата рисовалась все определеннее, и, глядя в пустую стену, на которой прежде висел непорушенный панцирь, я приучалась думать об этом почти равнодушно, как о неизбежном. Иногда я задумывалась о том, чтобы снять комнату, но до поры останавливала себя. Аспирантской стипендии хватало на еду. Цен на жилье я не знала.
Все сложилось помимо раздумий. В конце августа я решилась выйти в город и неожиданно для себя встретила Веру. Мы не виделись давно. Разговора избежать не удавалось. Зардевшись, Вера сообщила по секрету, что выходит замуж, за семинариста. Свадьба назначена на сентябрь, рукоположение - следом. План, продуманный заранее, двигался к достойной развязке. "Кажется, приход дают в Новгороде". Я кивала равнодушно. "Ты-то как?" - она спросила, спохватившись. Я отвечала неопределенно. Судя по поджатым губам, Верочка была в курсе. "Послушай, - сама не знаю почему, я заговорила о комнате, - ты ведь уедешь, значит, твоя комната, ну, ты ведь снимаешь..." Она поняла. Подумав, Вера согласилась. "Ладно, - в голосе плеснуло презрение, - я поговорю с бабкой. Надо же тебе где-то..." - словно произнесенное вслух, я расслышала ясно: "Даже таким, как ты, надо где-то жить". - "Я поговорю, расскажу о тебе хорошо, только ты учти, бабка добрая, берет дешево, но не разрешает водить". - "Не бойся, не буду", - я обещала покорно и равнодушно.
В бабкину комнату на Малой Московской я переехала в середине сентября.
Митя повернул голову. Посреди потока, распавшегося надвое, мы смотрели друг на друга. Кажется, я шагнула первая. Неловко и скованно он сделал шаг навстречу. Люди, обходившие с двух сторон, касались плечами. Не сговариваясь, мы пошли рядом. Я прислушивалась к себе, пытаясь понять. Странное чувство поднималось из глубины. В нем не было ни радости, ни печали, как будто неожиданная встреча, о которой я не помышляла, относилась не ко мне, а к моей жизни, как может относиться случайная встреча с давно потерянным из виду дальним родственником. Я шла, не поворачивая головы и, глядя вперед, загадывала дома: серый, угловой, когда дойдем, распрощаюсь. Мимо серого дома я шла, теряя решимость. Что-то мешало мне, не давало произнести слова. Митя заговорил у розоватого.
"Я писал тебе, однажды. Прилепил, как договорились". С трудом я вспомнила о записке, сгоревшей в моей горсти. "Я подал документы. Давно. Три месяца". Я пожала плечами. Дальние родственники живут в разных точках земли. "Здесь не могу, задыхаюсь". Митя сказал и откашлялся, словно глотнул неловко. "И куда же ты?.." - я попыталась представить его точку. "Поеду? - он переспросил, усмехаясь. - Ну, как там, обычно, сначала - Рим". Огромный купол поднялся над городом. Я видела толпу, запрудившую площадь, неразличимое море лиц, над которыми, качаясь из рук в руки, плыл запаянный наглухо свинцово-дубовый гроб. Счастливо спасшиеся епископы, наряженные в праздничные распашонки, стояли на широком балконе, вспоминая о чудесном спасении. "Если они не выпустят..." Митя сморщился и махнул рукой. "От этого не умирают", - я сказала жестко. "Да, - он сказал, - большинство, конечно, таких, как ты". Дом, выходящий на перекресток, снова выпадал серым. "Ну, что ж..." - я повернулась прощаться. Митино лицо было старым. Сетка морщин стягивала щеки и лоб. Болен - я отметила равнодушно. "И что, ты думаешь, они выпустят?" - "Думаю, нет", - он ответил ровно, как о чужом. "Тогда зачем подавал?" - я, правда, не могла взять в толк. "Подавал-то давно. Теперь - ситуация другая". Так же ровно, не повышая голоса, он объяснил: получать выездные - завтра. Последние месяцы все шло как по маслу. Собственно говоря, разрешения давали всем. Какая-то негласная договоренность по международной линии, наши обязались выпускать, те - что-то такое взамен. Дебелая баба разговаривала благожелательно, только что не желала счастливого пути. Неделю назад ему позвонили - попросили занести дополнительную бумажку, ерунда, не хочется и рассказывать, дело не в ней, он махнул рукой. Явившись, он заметил - что-то новое. Нет, баба не сообщала об отказе, однако косилась в угол - дурной знак. Он заподозрил сразу, дома взялся за приемник. Кажется, "Голос Америки", неделю назад договоренность нарушилась, конечно, по нашей вине. Широковещательно не трезвонят, но те, кто является за документами, получают отказ. Он обзвонил: все, как один, без исключений.
