Лев Гинзбург - Избранное
Все вдруг осветилось, как при вспышке молнии. Беда моего перевода, в котором соблюдены и размер подлинника, и система рифмовки, который почти точен и примерно воссоздает ту же картину и ту же мысль, что и в подлиннике, состоит в приблизительности, в какой-то высшей неточности, особенно противной оттого, что перевод внешне благозвучен и в целом даже удачен.
Вчитываясь, я сначала обратил внимание на разницу в числах. У Грифиуса - "трижды шесть лет", а у меня - "восемнадцать".
3X6=18 - в математике. А в поэзии? Может быть, трижды шесть равно бесконечности?
Шестилетие - мера длины времени.
Бывает, минута кажется вечностью. Бесконечно долог год. Год за годом. Шесть лет войны. Потом - еще раз шесть лет. Нет конца: снова шесть лет. И опять мучительно медленно тянется новое шестилетие.
Грифиус был выдающимся математиком. Он знал внутренний смысл чисел.
Посреди медлительного времени едва текут заваленные, забитые трупами реки.
У меня - "забиты трупами отравленные реки". Есть имитация барочной звукописи (три-три), но картины остановившегося времени нет.
"Сколь скорбен край, где кровь потоками течет..." - строчку можно бы считать крепко сколоченной, с эффектной звукописью: ск-скр, кр-кр... Но у Грифиуса-то не просто кровь течет потоками, а каждый день страну заливает новая, свежая кровь. Кровь течет беспрерывно!..
Перечитываю второе четверостишие:
В руинах города, соборы опустели.
"В руинах города" - штамп, заимствованный мной из собственных переводов с немецкого годов 1947-49-го... У Грифиуса совершенно конкретно: в огне церковные башни и "ратуша повергнута в ужас", то есть мечутся, не знают, что делать, как помочь, городские советники, отцы города, мужи, тем более что "сильные зарублены". "Соборы опустели" - тоже неправда. Грифиуса печалит не то, что мало стало прихожан, - иное: надругательство над верой, насильственное перекрещение, травля протестантской церкви.
B вот семнадцать лет спустя новое приходит решение:
Мы все еще в беде. Нам боль сердца буравит.
Бесчинства пришлых орд, взъяренная картечь,
Ревущая труба, от крови жирный меч,
Все жрет наш хлеб, наш труд, свой суд неправый правит.
Враг наши церкви жжет. Враг нашу веру травит.
Стенает ратуша!.. На пагубу обречь
Посмели наших жен!.. Кому их оберечь?..
Огонь, чума и смерть... Вот-вот нас жизнь оставит.
Здесь каждый божий день людская кровь течет.
Три шестилетия! Ужасен этот счет.
Скопленье мертвых тел остановило реки.
Но что позор и смерть, что голод и беда,
Пожары, грабежи и недород, когда
Сокровища души разграблены навеки?!
Чем вызвано стремление к точности? Только ли переводческой добросовестностью? Нет. Там, где точность нужна, стремишься к ней потому, что говоришь за автора, берешь на себя страшную ответственность. Он доверился тебе, он вынужден гласить твоими устами, ты единственный в эту минуту, кто знает правду - что он хотел сказать. Смеешь ли ты не сделать все, что возможно, чтобы выполнить свой долг перед ним?
Встреча на пересечении судеб. Его - посмертной и твоей - прижизненной.
В одну июльскую ночь 1978 года в Москве слово Андреаса Грифиуса, произнесенное в Шенборне близ Фрейштадта в 1636 году, достигло твоего слуха. Не ослышься, не отгони его от себя, вникни в него, сохрани неискаженным и выпусти в сегодняшний мир, в московскую ночь прилетевшее к тебе из 1636 года слово немецкое!..
Итак, слезы отечества.
Нет, оказывается, ничего священнее человеческой слезы, ничего чище. Слезам, как мы теперь поняли, надо верить.
Счастливы те, для кого еще сохранились понятия "отечество", "родина", не рассыпались, не превратились в труху. Те, кто еще в состоянии скорбеть за свою родину, кто рвется ей на помощь в беде, пусть опозоренной, пусть заблудшей. Кто не осквернит ее пустыми, холодными славословиями, ни холодной скептической улыбкой. Издевка над матерью. Ведь тогда действительно конец. Край.
Страшные нити связывают человека с другими жизнями, сердцами.
В Москве сонет Грифиуса явился к Иоганнесу Бехеру.
Был 1937 год.
Бехер ответил Грифиусу двумя сонетами под общим заголовком: "Слезы отечества, год 1937".
Он перечислил разграбленные сокровища души, составил скорбный реестр: поруганы фуги Баха, холсты Грюневальда, гимны Гёльдерлина - слова, краски, звуки.
Как и триста лет назад, полыхают костры из книг.
Известное изречение Гейне - там, где сжигают книги, в конце концов сжигают людей, - подтверждалось.
Ужасно сожжение книг. Но не менее ужасно неиздание книг, которые должны были быть изданы, ненаписание книг, которые могли быть написаны. Оставшихся ненаписанными книг больше, чем сожженных!.. Ужасно, когда мысль вынуждена оставаться невысказанной!
Мне писала вдова Бехера Лили Бехер:
"Хотела бы поставить Вас в известность, что такая фигура, как Грифиус, в течение десятилетий играла большую роль в творчестве Бехера. Не случайно одно из наиболее совершенных его творений, написанных в 1937 году, носит название "Слезы отечества".
Мотив сонета "Слезы отечества" - мысль о том, что надо сделать так, чтобы раз и навсегда после столетий страданий высохли наконец слезы отечества, - эта мысль проходит лейтмотивом через все стихи, статьи и речи Бехера с середины тридцатых годов до дня его смерти".
В 1954 году в Берлине Бехер выпустил антологию немецкой поэзии XVI-XVII веков "Слезы отечества". Тогда же он завершил цикл стихов "Народ выходит из мрака".
Шли из темноты толпы.
У Грифиуса есть сонет "Заблудшие": еще страшнее, чем слезы отечества, слепота бредущих во тьме толп. Угасшие, слепые глаза, в которых нет даже слез...
Это написано в миг наивысшего отчаяния.
Вы бродите впотьмах, во власти заблужденья,
Неверен каждый шаг, цель также неверна.
Во всем бессмыслица, а смысла ни зерна.
Несбыточны мечты, нелепы убежденья.
И отрицания смешны, и утвержденья,
И даль, что светлою вам кажется, - черна,
И кровь, и пот, и труд, вина и не вина
Все ни к чему для тех, кто слеп со дня рожденья.
Вы заблуждаетесь во сне и наяву,
Отчаявшись иль вдруг предавшись торжеству,
Как друга за врага, приняв врага за друга,
Скорбя и радуясь, в ночной и в ранний час...
Ужели только смерть прозреть заставит вас
И силой вытащит из дьявольского круга?!
Я переводил этот сонет в Таллине, в гостинице "Виру". Писал, посматривая на спящую Бубу. Я любил так работать, чтобы она была рядом, чтобы, подняв глаза, мог видеть ее лицо, почти всегда светящееся добротой, спокойствием и редко раздраженное, злое. Многие слова и строки я списывал с ее прекрасного лица...
Потом была блаженная "немецкая тишина" в Ширке. Мы с Бубой жили в отеле "Генрих Гейне", в городке гномов, среди гор Гарца. Я заканчивал истово переводимого "Рейнеке-лиса".
Наконец закончил:
Да поможет нам всемогущий бог!..
Торжественно пометил:
"15.Х.1976. 20.00. Дубулты - Переделкино - Москва - Берлин - Ширке".
Буба взяла красный карандаш, круглым своим, милым улыбающимся почерком приписала:
"Во всех этих местах "высиживала" Рейнеке и я..."
Нам еще предстояла долгая жизнь. Поездка в Польшу, в Силезию.
Стихи Грифиуса о фрейштадтском пожаре вызвали недовольство городских властей. За эти же стихи Шенборнер возвел его в поэты-лауреаты. Состоялось торжество: Элизабет (Евгения) увенчала Андреаса сплетенным ею самой лавровым венком.
Шенборнер был мрачен: ему чудилось, что католики посягают на его жизнь, грозят ограбить, разорить имение.
Грифиус с тревогой следил за своим благодетелем: пелена страха способна вдруг застлать ясный человеческий разум.
Но Шенборнер не скрывал своих предчувствий. Однажды он объявил Грифиусу, что умрет 23 декабря. За неделю до назначенного срока слег. Грифиус не отходил от его постели.
Предсказание оказалось точным. Шенборнер умер на руках у Грифиуса 23 декабря 1637 года.
В то время надгробные речи были предметом искусства так же, как эпитафии. Речь Грифиуса над гробом Шенборнера считалась одной из блистательных. Обращаясь к жене усопшего, он восклицал:
"С какой пылкой любовью, с каким нежнейшим радушием неизменно встречала она супруга своего! Сколь благорассудительными речами смягчала она его тяжкие огорчения! Сколько горьких вестей, кои приносило с собой сие тяжкое время, удавалось ей не допустить до его слуха! Сколь часто ее мудрый совет ограждал его от людской злобы!.."
Осенью 1976 года в Силезии я стоял возле барочного мавзолея. К стенам храма лепились надгробия с завитками, розочками, витиеватыми эпитафиями. Шумела, осыпая листву, трехсотлетняя липа...
Прошло немногим более года. Я сидел в комнате, куда меня пригласили, чтобы огласить приговор. Безукоризненно одетый молодой человек за столом смотрел на меня подчеркнуто спокойно, убийственно спокойно. Сердце у меня замерло, потом камнем упало в низ живота. Молодой человек сказал, что надежды нет.
