Михаил Арцыбашев - Санин (сборник)
С этого дня жизнь двух девушек пошла странно и тяжело. Стоило им остаться одним, и Дора начинала говорить все о том же, точно кто-то, сильнее ее, толкал ее. Ей было страшно и интересно говорить и думать, что она действительно может сделать так. Лиза смотрела на нее страдальческими и покорными глазами и казалась Доре жалкой и подчиненной. И Доре доставляло почти сладострастное наслаждение мучить ее своими речами. Мучить и страдать от ее страданий самой.
В угнетающей атмосфере постоянных разговоров о смерти становилось душно и невыносимо, и начинала вставать грозная необходимость найти тот или другой выход.
И чем ближе приближалась Дора к этой необходимости, тем острее было какое-то странное наслаждение. Временами ей казалось, что она все ближе и ближе наклоняется над пропастью, и хотя в глубине души она не верила возможности упасть, ей хотелось верить и заставить поверить и Лизу. И когда ей удавалось, Дора чувствовала себя сильной, красивой и наслаждалась этим. Временами, когда ей почему-либо становилось весело и легко, Дора стыдилась своего веселья, точно оно снова делало ее маленькой и обыкновенной, и насильно опускалась в мрачное и решительное отчаяние. И то, что Лиза постоянно была грустна и бледна, часто плакала и слушала ее серьезно и печально, – помогало Доре настраиваться и верить в свое решение.
В одну напряженную, тяжелую минуту, когда разговор принял уже невыносимо острый, мучительный характер, Дора назначила день, и в этот день Лиза пошла к Кореневу.
– Ты подожди меня! – серьезно сказала она Доре. – Мне надо… тут…
Дора подозрительно посмотрела на ее вдруг покрасневшее лицо, но ничего не сказала. Ей показалось, что Лиза боится и бежит, и в самой темной глубине ее души шевельнулось что-то робкое и таинственное, как нехорошая надежда, в которой нельзя признаться самому себе.
Студент был дома и при виде Лизы вскочил и обрадовался.
– А, Лиза! – ярким голосом вскрикнул он. – Вот не ждал!
Лиза молча вошла и, не раздеваясь, села у стола. Коренев насильно стал раздевать ее и, уже раздевая, стаскивая узкую кофточку с полных и круглых плеч под натянутым серым платьем, стал возбуждаться, блестеть глазами и раздувать тонкие ноздри.
Лиза опять села у стола, но Коренев поднял ее за руки, сел на кровать и посадил ее к себе на колени. Лиза сидела покорно и как-то слабо.
– Что это значит? – спрашивал Коренев, – Чему мы обязаны честью?
– Я скоро умру… – вдруг проговорила Лиза, и в ее всегда спокойных глазах появилось на мгновение что-то жалкое и молящее.
– Ух!.. Не может быть! – засмеялся Коренев. – Да, не может того быть! – повторил он, сдавливая ее мягкие, теплые ноги коленями и чувствуя, как все его тело дрожит и напрягается.
Лиза подняла на него печальные глаза, посмотрела и промолчала.
Коренев вдруг повалил ее через колено на кровать и стал целовать в шею и серое жесткое платье на мягкой груди. Лиза не сопротивлялась и отдалась ему так же покорно и безответно, как всегда. Потом встала, строго и серьезно посмотрела ему в глаза, как будто надеясь что-то увидеть, и задумалась.
– Ну, что же… будем теперь чай пить? – спрашивал Коренев, немного вспотевший, разгоряченный и счастливый.
– Я пойду… – тихо сказала Лиза.
– Чего ради?
– Так… – грустно ответила Лиза и вдруг робко и трогательно-нежно взяла его за руку.
Коренев пожал плечами.
– Странная ты какая-то… – сказал он. – Ну, как хочешь. Лиза тихо выпустила его руку, глядя в пол, потом встала и оделась и посмотрела на Коренева.
– Спасибо, что пришла… – почему-то сказал Коренев. Лиза вздохнула и затворила дверь. Коренев слышал, как хозяйка в передней проворчала ей вслед:
– Шляется… а еще барышня, курсистка!
XIЛиза шла по улицам. Уже смеркалось, и зажигали фонари. Она шла быстро и легко, немного подавшись вперед и глядя на мокрые плиты тротуара. Кто-то обогнал ее, и маленькая белая собачонка попалась ей под ноги. Лиза вздрогнула и быстро подняла глаза.
Впереди степенно шел маленький гимназистик, в серенькой шинели и большой фуражке. Белая веселая собачонка бежала сзади, поминутно не соразмеряя скорости и удивленно тыкаясь гимназистику в ноги.
Необычайно теплое и нежное чувство волной наполнило грудь Лизы, и глаза у нее стали мокрыми. Ей болезненно ярко вспомнились Сережа и лаечка. И чувство давящего одиночества сменилось горячим чувством нежности и радости. Она свернула со своей дороги и, сама не зная зачем, пошла за гимназистиком и его белой собачкой. Они шли долго, и все время Лизе было и легко, и грустно, и хорошо, она забыла о том, что надо идти домой, и, крепко прижав муфту к груди, не спускала глаз с маленькой серой шинели и ушастого большого картуза над розовыми торчащими ушами. По временам гимназистик оглядывался и с недоумением смотрел на высокую, полную барышню, неотступно идущую за ним. Она улыбнулась ему робко и чуть заметно; а он опять поворачивался и, желая доказать свою независимость, кричал пискливым голосом:
– Фарсик, иси… не смей бегать!.. Я тебе дам!..
Фарсик озабоченно острил белые ушки и, подняв хвост калачиком, тыкался ему в ноги. Лиза тихо смеялась.
«Домой, домой!» – пело что-то сладкое и радостное у нее в груди.
Вдруг гимназистик быстро повернул к калитке, оглянулся еще раз на Лизу и, видя, что она остановилась, демонстративно крикнул:
– Фарсик, сюда!
Белый Фарсик махнул через порог, и серая железная калитка плотно закрылась.
Лиза как-то неожиданно осталась одна. И так же быстро, как пришло, так же и ушло теплое, нежное чувство радости. На улицах было грязно и пусто и желто блестели фонари. Шли люди, отражаясь в мокрых камнях, и в сумраке казались безличными.
Лиза постояла на месте и пошла назад, пошатываясь на ослабевших ногах.
Сережа, дом, отец – все бессильно мелькнуло в ее голове и исчезло. И одно давящее и безнадежное сознание, что она «не может» уже вернуться туда, что той Лизы, которая, веселая и чистая, жила в том старом доме с Сережей, с лаечкой, со спокойствием и радостью, – уже нет и никогда ну будет.
Чувство, похожее на то, как будто она быстро пошла ко дну, в пустую, мутную, зеленоватую воду и вода глухо зашумела в ушах, затемнило все в ее глазах и душе. Широко раскрыв глаза, Лиза, с ужасом подняв обе руки, отчаянно прижала муфту к виску и остановилась.
– Конец! – сказал у нее в душе холодный, решающий голос. И в ней все затихло, упало, стало пусто и мертво.
XIIКогда Лиза пришла домой, Дора ничком лежала на кровати. Услышав стук, она быстро, как от толчка, приподнялась и уставилась на Лизу горящими, воспаленными глазами.
– А, это ты… – проговорила она звенящим, неверным голосом. – Как ты меня испугала!..
Лиза машинально разделась, зажгла лампу и увидела на столе лист бумаги, исписанный Дорой, и черный, уродливый револьвер, смутно поблескивающий холодным, металлическим блеском.
Дора встала и подошла.
– Смотри, что я написала… – каким-то неестественным голосом проговорила она. Ей было неловко и стыдно чего-то, хотя она и старалась уверить себя, что все в ее поступках и словах – красиво и мрачно.
Лиза облокотилась одним локтем на стол и молча прочла: «В смерти нашей, конечно, просим никого не винить. Мы умираем оттого, что жизнь вообще не стоит того, чтобы жить».
– Я думаю, что этого достаточно? – со странным авторским самолюбием вздрагивающим голосом проговорила Дора, мучительно чувствуя, что все выходит как-то наивно, глупо, и оттого стыдясь взглянуть Лизе в глаза.
Лиза молчала и стояла в неудобной позе, облокотившись одним локтем на стол. Коса свесилась у нее через плечо и свернулась на столе. Лизе вдруг захотелось взять перо и приписать еще что-то другое, самое главное для нее, что наполняло ее грудь и сжимало сердце. Но она только вздохнула и медленно выпрямилась. Потом тронула револьвер пальцем и оставила.
– Да, что ж… мне все равно… – тихо проговорила она.
Наступило тяжелое и мучительное для Доры молчание. «Надо же что-нибудь делать… Как все глупо выходит…» – мелькало у нее в голове.
– Надо запереть дверь… – сказала она нерешительно и краснея.
Лиза тихо прошла и заперла дверь… Опять наступило подавленное молчание, и становилось все тяжелее и тяжелее. Лиза стояла у двери, а Дора у стола. Что-то огромное, невыносимо страшное и нелепое выползало из всех углов и наполняло комнату. Доре показалось, что лампа начинает тухнуть.
«Да что же это такое!» – хотела крикнуть она, но вместо того спросила:
– Где ты была? – таким странным голосом, точно что-то круглое сидело у нее в горле.
Лиза тоскливо повела на нее глазами и не ответила.
– Ну, что ж… надо к…кончать… – с усилием ворочая коснеющим языком, будто какой невероятной тяжестью, сказала Дора.
Лиза глухо ответила:
– Да…
Дора протянула руку и, не веря себе, взяла револьвер. Холод и дрожь пробежали у нее по всему телу. Ее стала бить лихорадка, мучительная и страшная. Все звуки стали вдруг глухи и слышались как будто издалека. Казалось, что какой-то туман поднимается с пола и становится кругом, отделяя ее от всего мира. Когда она приложила револьвер к виску, и холод, железный и острый, мгновенно пронизал ее череп, лицо Доры страшно исказилось, как будто в бессильной смертельной борьбе.
